СчастливаЯ
Медиатека => Библиотека => Тема начата: Nataшa от Сентябрь 17, 2016, 17:45:45
-
Дорога в рай
- Вы - кузнец?
Голос за спиной раздался так неожиданно, что Василий даже вздрогнул. К тому же он не слышал, чтобы дверь в мастерскую открывалась и кто-то заходил вовнутрь.
- А стучаться не пробовали? - грубо ответил он, слегка разозлившись и на себя, и на проворного клиента.
- Стучаться? Хм... Не пробовала, - ответил голос.
Василий схватил со стола ветошь и, вытирая натруженные руки, медленно обернулся, прокручивая в голове отповедь, которую он сейчас собирался выдать в лицо этого незнакомца. Но слова так и остались где-то в его голове, потому что перед ним стоял весьма необычный клиент.
- Вы не могли бы выправить мне косу? - женским, но слегка хрипловатым голосом спросила гостья.
- Всё, да? Конец? - отбросив тряпку куда-то в угол, вздохнул кузнец.
- Еще не всё, но гораздо хуже, чем раньше, - ответила Смерть.
- Логично, - согласился Василий, - не поспоришь. Что мне теперь нужно делать?
- Выправить косу, - терпеливо повторила Смерть.
- А потом?
- А потом наточить, если это возможно.
Василий бросил взгляд на косу. И действительно, на лезвии были заметны несколько выщербин, да и само лезвие уже пошло волной.
- Это понятно, - кивнул он, - а мне-то что делать? Молиться или вещи собирать? Я просто в первый раз, так сказать...
- А-а-а... Вы об этом, - плечи Смерти затряслись в беззвучном смехе, - нет, я не за вами. Мне просто косу нужно подправить. Сможете?
- Так я не умер? - незаметно ощупывая себя, спросил кузнец.
- Вам виднее. Как вы себя чувствуете?
- Да вроде нормально.
- Нет тошноты, головокружения, болей?
- Н-н-нет, - прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, неуверенно произнес кузнец.
- В таком случае, вам не о чем беспокоиться, - ответила Смерть и протянула ему косу.
Взяв ее в, моментально одеревеневшие руки, Василий принялся осматривать ее с разных сторон. Дел там было на полчаса, но осознание того, кто будет сидеть за спиной и ждать окончания работы, автоматически продляло срок, как минимум, на пару часов.
Переступая ватными ногами, кузнец подошел к наковальне и взял в руки молоток.
- Вы это... Присаживайтесь. Не будете же вы стоять?! - вложив в свой голос все свое гостеприимство и доброжелательность, предложил Василий.
Смерть кивнула и уселась на скамейку, оперевшись спиной на стену.
***
Работа подходила к концу. Выпрямив лезвие, насколько это было возможно, кузнец, взяв в руку точило, посмотрел на свою гостью.
- Вы меня простите за откровенность, но я просто не могу поверить в то, что держу в руках предмет, с помощью которого было угроблено столько жизней! Ни одно оружие в мире не сможет сравниться с ним. Это поистине невероятно.
Смерть, сидевшая на скамейке в непринужденной позе, и разглядывавшая интерьер мастерской, как-то заметно напряглась. Темный овал капюшона медленно повернулся в сторону кузнеца.
- Что вы сказали? - тихо произнесла она.
- Я сказал, что мне не верится в то, что держу в руках оружие, которое...
- Оружие? Вы сказали оружие?
- Может я не так выразился, просто...
Василий не успел договорить. Смерть, молниеносным движением вскочив с места, через мгновение оказалась прямо перед лицом кузнеца. Края капюшона слегка подрагивали.
- Как ты думаешь, сколько человек я убила? - прошипела она сквозь зубы.
- Я... Я не знаю, - опустив глаза в пол, выдавил из себя Василий.
- Отвечай! - Смерть схватила его за подбородок и подняла голову вверх, - сколько?
- Н-не знаю...
- Сколько? - выкрикнула она прямо в лицо кузнецу.
- Да откуда я знаю сколько их было? - пытаясь отвести взгляд, не своим голосом пропищал кузнец.
Смерть отпустила подбородок и на несколько секунд замолчала. Затем, сгорбившись, она вернулась к скамейке и, тяжело вздохнув, села.
- Значит ты не знаешь, сколько их было? - тихо произнесла она и, не дождавшись ответа, продолжила, - а что, если я скажу тебе, что я никогда, слышишь? Никогда не убила ни одного человека. Что ты на это скажешь?
- Но... А как же?...
- Я никогда не убивала людей. Зачем мне это, если вы сами прекрасно справляетесь с этой миссией? Вы сами убиваете друг друга. Вы! Вы можете убить ради бумажек, ради вашей злости и ненависти, вы даже можете убить просто так, ради развлечения. А когда вам становится этого мало, вы устраиваете войны и убиваете друг друга сотнями и тысячами. Вам просто это нравится. Вы зависимы от чужой крови. И знаешь, что самое противное во всем этом? Вы не можете себе в этом признаться! Вам проще обвинить во всем меня, - она ненадолго замолчала, - ты знаешь, какой я была раньше? Я была красивой девушкой, я встречала души людей с цветами и провожала их до того места, где им суждено быть. Я улыбалась им и помогала забыть о том, что с ними произошло. Это было очень давно... Посмотри, что со мной стало!
Последние слова она выкрикнула и, вскочив со скамейки, сбросила с головы капюшон.
Перед глазами Василия предстало, испещренное морщинами, лицо глубокой старухи. Редкие седые волосы висели спутанными прядями, уголки потрескавшихся губ были неестественно опущены вниз, обнажая нижние зубы, кривыми осколками выглядывающие из-под губы. Но самыми страшными были глаза. Абсолютно выцветшие, ничего не выражающие глаза, уставились на кузнеца.
- Посмотри в кого я превратилась! А знаешь почему? - она сделала шаг в сторону Василия.
- Нет, - сжавшись под ее пристальным взглядом, мотнул он головой.
- Конечно не знаешь, - ухмыльнулась она, - это вы сделали меня такой! Я видела как мать убивает своих детей, я видела как брат убивает брата, я видела как человек за один день может убить сто, двести, триста других человек!.. Я рыдала, смотря на это, я выла от непонимания, от невозможности происходящего, я кричала от ужаса...
Глаза Смерти заблестели.
- Я поменяла свое прекрасное платье на эти черные одежды, чтобы на нем не было видно крови людей, которых я провожала. Я надела капюшон, чтобы люди не видели моих слез. Я больше не дарю им цветы. Вы превратили меня в монстра. А потом обвинили меня во всех грехах. Конечно, это же так просто... - она уставилась на кузнеца немигающим взглядом, - я провожаю вас, я показываю дорогу, я не убиваю людей... Отдай мне мою косу, дурак!
Вырвав из рук кузнеца свое орудие, Смерть развернулась и направилась к выходу из мастерской.
- Можно один вопрос? - послышалось сзади.
- Ты хочешь спросить, зачем мне тогда нужна коса? - остановившись у открытой двери, но не оборачиваясь, спросила она.
- Да.
- Дорога в рай... Она уже давно заросла травой.
via ЧеширКо
-
Тесть мой — человек чудесный, и отношения у нас нежные. Но так было не всегда. Добрый и ранимый, выглядит он брутально и страшно. И даже имя-отчество его — внушают трепет. Маирбек Маилютович. Повторите вслух. Маир-р-р-бек Маилютович. Если повторять часто — горлом может пойти кровь.
Теперь добавьте к этому имени рост 192 см и вес 140 кг. И лысину. И брови. У бровей два основных режима: «В смысле не получается?» и «Надо!» При первой нашей встрече меня восхитило то, как он одной бровью отдал распоряжение накрыть стол, а движением второй велел мне за этот стол сесть.
Я знаю много больших людей. Но, я никогда не видел, чтобы у человека указательный палец не пролазил в спусковую скобу пистолета. У тестя так. Он служил в ВДВ и в 68-м году участвовал в «Пражской весне». Я видел его армейские фотки. Их с Заманкула было двое. Тесть и его родственник. Я стал понимать, почему пражское восстание провалилось.
Когда я только начал встречаться со своей будущей женой, Маирбек Маилютович делал вид, что меня не существует. Это было сложно, потому что я тоже был крупный. Но он как-то умудрялся меня не замечать. На вопросы соседских бабушек возле подъезда: «Маирбек, а что это за лысый здоровяк провожает твою дочь?» — он краснел и лгал, что я их дальний родственник по материнской линии, который приехал из горного аула поступать в институт.
Однако настал момент, когда зашла речь о свадьбе. Маирбек Маилютович погоревал два дня, но потом вспомнив, что «Никто кроме нас!», активно начал готовиться к торжеству. C приобретением статуса «это жених нашей Симочки» моя жизнь круто изменилась. Соседским бабушкам разрешили со мной здороваться, а я получил допуск к столу. Так же, мне позволили гладить кота Маирбека Маилютовича. Кота звали Владимир. У него был отвратительный характер и отсутствовал страх перед людьми. Только один человек был для него авторитетом… Маирбек Маилютович разговаривал с Владимиром исключительно по-осетински, а в минуты депрессии угрожал упечь пятнистую бестию в своё родовое селение Заманкул. Владимир относился ко мне холодно. Он не просто меня игнорировал, а еще и покусывал. Но реагировать было нельзя. Я терпел и гладил. И даже улыбался.
Всю свою неуемную энергию Маирбек Маилютович направил на организацию свадьбы и закуп приданного. Он очень любит технику. Любую. Поэтому решил, что его дочь должна получить бытовой техники на все случаи жизни. И как-то вечером, попивая чай, он начал рассказывать мне о уже приобретенном добре, которое, несомненно, облегчит быт молодой семьи. Мне стало неловко. Потому что список был внушительный, а как реагировать, я не знал. Сначала говорил «спасибо». Потом восхищенно вскидывал брови. Шумно выдыхал. Закатывал глаза. Один раз даже причмокнул. А мой будущий тесть прихлебывая чай, подобно акыну неторопливо вещал:
— Холодильник ещё взял… Двухкамерный. Телевизор. Хороший. Стиралку автомат… Печку. Газовую. И микроволновую. Пылесос… Электровафельницу…
Когда он перешел к мелкой бытовой технике, я заскучал. И вдруг, после фена, он остановился и, смущенно рассмеявшись,признался:
— Хотел тебе еще Плэйстейшн взять! Но не взял!
…Я до сих пор не знаю, что меня заставило пошутить в тот момент. Я не могу объяснить, почему отключился инстинкт самосохранения. Ведь и брови, и пальцы, и бицепсы с тельняшкой были совсем рядом и кричали: «ЗАТКНИСЬ! ТЫ ПОШУТИШЬ СЕЙЧАС СМЕШНО, НО ВОЗМОЖНО В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ!»
Я всё осознавал, однако не выдержал и после признания о «Плейстейшн» со всей дури швырнул ложечку об стол, подался вперед и шепотом, полным разочарования, спросил:
-Так я не понял…. В смысле «Плейстейшна» не будет??!!!
Чашка с чаем зависла на полпути к тестевому рту. Владимир неожиданно стал понимать по-русски и тихо ушел. За ним, превентивно побледнев,растворилась будущая жена. А моя будущая теща, которая в этот момент подносила к столу пироги, не меняя ритма, скорости и выражения лица, развернулась на 180 градусов и покинула территорию. Она знала своего мужа слишком хорошо, чтобы рисковать жизнью из-за славного, но, в принципе , чужого парня.
А Маирбек Маилютович растерялся. Перед его глазами мелькнула, наверно, ужасная картина: я, при всех, в ЗАГСе отказываюсь жениться и глумливо кричу:
— Да у неё в приданном даже игровой приставки нету!!!
И старики обеих фамилий смотрят на Маирбека Маилютовича, укоризненно качают головой и шепчутся: «Из-за «Плейстейшн»дочери жизнь сломал…Да… В наше время такого не было…»
Растерянность длилась не долго. Кулаки будущего деда моих детей сжались, превратившись в два аккуратных ядра, калибра 150 миллиметров. Несколько лет спустя я, кстати, увидел как удар этого кулака погнул лонжерон микроавтобуса «ГАЗель». Но в тот момент я всех возможностей тестя не знал. Тут важно помнить, что настоящий осетин никогда не скажет: «Вот я испугался!», он скажет «Вот я разозлился!». Так вот, я был очень зол в тот момент, хотя и подумал: «Ну не убьет же он меня на самом деле!» А потом подумал: «А если начать кричать?»
Это были одни из самых ярких секунд в моей жизни…
И вдруг он рассмеялся и ласково сказал:
— Ну ты и урод!
Так я узнал, что у Маирбека Маилютовича тоже есть чувство юмора.
sos13.ru
-
:hhhhh:
-
Про смерть понравилось..
-
Письмо Деду Морозу
«Дорогой Дед Мороз! Прошу тебя, сделай так, чтобы Антон Мазунин из пятнадцатой квартиры предложил мне встречаться, и я, наконец, стала счастливой. С уважением, Марина Вергунова.» — зачитала Снегурочка очередное письмо.
— А сколько ей лет? – спросил Дед Мороз.
— Семнадцать, — ответила Снегурочка.
— Странно, в таком возрасте в нас уже не верят.
— Она ежегодно писала нам письма в течение десяти лет, и ни разу ее желание не осталось неисполненным.
— Приятно, когда нас уважают. А что с этим Антоном? Сомневаюсь, что парень нам напишет. Ну-ка пробей по базе, что у нас на него есть.
Снегурочка защелкала ухоженными ноготками по клавиатуре компьютера, и выражение ее лица стало печальным.
— Ничего не выйдет. Антон влюблен в Кристину из соседнего дома. Агентура докладывала, что стены в его комнате увешаны ее портретами, которые он рисует целыми днями.
— Хе-хе. Ишь ты, слова-то какие – агентура. Это домовой, что ли?
— Ну да, — улыбнулась Снегурочка. — А вообще, не подходит Антон нашей Марине. Она — девочка серьезная, немного романтичная, а он — просто смазливый хулиган.
— Так найди того, кто ей подходит, — молвил дед.
Снегурочка снова застучала по черным клавишам.
— Никита Соколов из параллельного класса на нее заглядывается, только она его не замечает. Но совместимость — идеальная. Они и фильмы одни и те же любят, и книги, и музыку. Просто надо ее внимание как-то на него обратить.
* * *
Шел пушистый сказочный снег, который бывает только в новогодние праздники. Марина выходила из супермаркета. В пакетах — ароматные мандарины, любимые трюфели, продукты для оливье и несколько елочных игрушек. Все, что, как и этот волшебный снег, предвещает смену лет, а романтичным особам сулит долгожданное чудо.
Марина, как бывало довольно часто, не видела ничего вокруг, задумавшись о своем, о девичьем. Поэтому с разгону налетела на парня, который тоже шел не с пустыми руками. От столкновения их пакеты разорвались, и в снег вперемешку посыпались ее мандарины и его книги, зеленый горошек и подарки в ярких упаковках. Увенчали эту странную пирамиду два одинаковых снеговика: один — выпавший из пакета девушки, второй – купленный Никитой.
Молодые люди одновременно бросились поднимать рассыпавшиеся покупки, и предсказуемо ударившись лбами, рассмеялись.
* * *
— Абсолютно банальная ситуация, — прокомментировала Снегурочка, наблюдая происходящее на экране монитора. – Я такие столкновения через день вижу в человеческих фильмах. Просто уже оскомину набило. Дедушка, неужели не мог ничего оригинального придумать?
— А зачем изобретать велосипед? – удивился Дед Мороз. – Ведь работает же.
* * *
Как и было задумано, Марина заметила в стопке вывалившихся книг «Хитроумного Идальго Дона Кихота Ламанчского» на испанском языке. «Кто же в наше время читает «Дона Кихота»? – поразилась она. – Наверное, только я и этот странный юноша. А уж на испанском так точно». Когда все рассыпавшееся было уложено в новые, купленные в киоске пакеты, обычно стеснительная Марина вдруг спросила:
— Читаете по-испански?
— Пока еще со словарем, — смутился Никита. Ему не верилось, что девушка, в которую он был тайно влюблен, сама заговорила с ним.
— Я тоже люблю Сервантеса. У меня бабушка — преподаватель испанского, – неожиданного разоткровенничалась Марина. — Знаете, что меня больше всего удивило в этом языке, когда я только начала с ним знакомиться? То, что восклицательные и вопросительные знаки обрамляют предложение, как в русском – кавычки. Конечно, Вам это известно, но какова причина такой пунктуации? Они просто не могут ждать, пока дочитают фразу до конца, чтобы понять интонацию. Представляете, какой темперамент! – не могла остановиться девушка. Она словно боялась, что как только замолчит, этот необычный юноша уйдет из ее жизни навсегда.
Было странным обсуждать особенности испанского языка стоя посреди улицы, и Никита осмелел:
— А давайте, я угощу Вас кофе. Я ведь Вас чуть не сбил, мандарины помял, теперь должен загладить вину.
Через десять минут молодые люди пили кофе с пирожными в уютной кофейне, а за окном продолжал сыпать волшебный снег. Оба немного застенчивые по натуре, сегодня они вели себя совершенно несвойственным образом. Оживленно говорили о прекрасной стране Испании, в которую, как оказалось, были одинаково влюблены, обсуждали любимые книги и фильмы. Они провели в кафе много времени, но ни разу в воздухе не повисла пауза, не наступила неловкость. Казалось, что они знакомы сотню лет и, несмотря на то, что обоим предстояли предпраздничные хлопоты, совсем не хотелось расставаться. Было выпито по две чашки кофе и давно съедены пирожные. Засиживаться за пустым столом уже стало неприличным, и тогда Никита предложил проводить Марину домой.
Молодые люди стояли у подъезда и лихорадочно придумывали повод для новой встречи. Он, как и подобает мужчине, нашелся первым:
— Не согласится ли Ваша бабушка подготовить меня к поступлению в ВУЗ? Я собираюсь, на романо-германский факультет и как раз искал репетитора.
— Конечно, я с ней поговорю, — пряча радость в воротник пальто, ответила Марина.
— Тогда давайте обменяемся телефонами. Вы с ней обсудите мою просьбу, и я позвоню Вам, — сказал Никита.
Они ввели номера друг друга в память телефонов и попрощались, надеясь на новую встречу.
* * *
— Где ты была так долго, птичка моя? – спросила бабушка.
— Я ученика тебе нашла, ты же недавно говорила, что хочешь взять. Собирается в будущем году на романо-германский, — ответила Марина.
— Кстати, о наступающем годе. Ну-ка, быстро переодевайся, и займись уткой с яблоками. А ученику скажи, пусть приходит послезавтра к двенадцати. Ой, а глаза-то заблестели! Симпатичный ученик, наверное.
Едва дождавшись звонка Никиты, Марина пригласила его на первое занятие второго января. «Как это долго», — думала девушка, но настроение все равно оставалось приподнятым.
Около десяти часов вечера пришли гости – папина сестра с мужем. Родители Марины находились в очередной длительной командировке в жаркой стране, где снега не видели даже в новогоднюю ночь. Они тоже были лингвистами, но в отличие от бабушки большую часть своей жизни провели в разъездах. Все давно уже привыкли к долгим отлучкам четы Вергуновых, а сейчас, когда в доме появился компьютер со скайпом, совсем перестали чувствовать, что расстояние между ними так велико.
Встретив Новый год как миллионы российских семей за праздничным столом, накрытым перед телевизором, в доме Вергуновых посидели недолго, убрали оставшиеся вкусности и разошлись. Лицо Марины весь вечер не покидала загадочная улыбка, а воспоминания о самом существовании Антона Мазунина из пятнадцатой квартиры совершенно выветрились из головы.
* * *
В ту ночь Марине снилось фламенко. Она двигалась в зажигательном танце под аккомпанемент таинственного гитариста, лица которого ей не удалось рассмотреть. Но по движениям, осанке, наклону головы, девушка узнала своего нового знакомого Никиту.
Проснувшись утром, она словно маленькая девочка побежала к елке за подарками. Такова была нерушимая традиция этой семьи. Кроме очередной порции книг на испанском от бабушки и модной кофточки от тети с дядей, девушка обнаружила необычный конверт.
Письмо на голубой бумаге гласило: «Уважаемая Марина! Мы получили Ваш заказ на исполнение желания, но поскольку он состоял из двух позиций, противоречащих друг другу, взяли на себя смелость сделать выбор, какую из них реализовать. Поскольку человек испытывает большую потребность в том, чтобы быть счастливым, чем в отношениях с каким-то Антоном Мазуниным, мы сделали выбор в пользу Вашего счастья. Претензии по выполнению заказа принимаются в течение шести месяцев наступившего года. Искренне Ваши, Дед Мороз и Снегурочка».
© Мари Лепс
-
:angely:
-
— Вы не против, если я присяду?
Пожилой мужчина стоял рядом со скамейкой, опираясь на деревянную трость.
— Я против глупых людей, ремонтов по воскресеньям и повышения цен на товары первой необходимости. Ничего не имею против того, что вы присядете, — ответил ему, не отрываясь от газеты, сидящий на скамейке парень. Мужчина сел и, покосившись на соседа, слегка улыбнулся.
— Что пишут?
— Пишут, что скоро всем конец.
— Что вы говорите! — вскинул брови незнакомец, — прям так и пишут?
— Именно так.
— Удивительно, что они печатают это на такой хорошей бумаге. На мой взгляд, бессмысленное занятие, если всем все равно конец.
— И что вы предлагаете? Печатать газеты на берестяных грамотах?
— Нет конечно. Но если все действительно так плохо, то гораздо правильнее было бы печатать новости на белых простынях. Читателям можно сразу в них заворачиваться.
Парень усмехнулся и промолчал.
— А вообще, все это очень интересно, — нарушил тишину мужчина, и откинул концом трости окурок, лежащий перед ним на асфальте.
— Что именно?
— Ну, всё это. Мир же катится в пропасть, или как там принято говорить?
— Возможно, что так и есть.
— И что вы планируете предпринять?
— Я? — удивился молодой человек.
— Да, именно вы. Что вы будете делать, чтобы остановить все эти войны, искоренить лицемерие, зависть, ненависть и прочие неприятные вещи?
— Не в моих силах это остановить.
— А если бы это было в ваших силах, что бы вы сделали?
Парень почесал затылок и прищурил глаза.
— Я бы просто взял бы и остановил это. Что тут сложного?
— Так просто? — рассмеялся мужчина, — для того, чтобы добиться определенного результата, нужно, как минимум, приложить для этого усилия и провести некоторые действия, верно? Чтобы выключить кипящий чайник, вам нужно подойти к плите и выключить газ. Вот я вас и спрашиваю — что именно вы бы сделали, чтобы добиться результата?
— Ну… Да я бы просто убрал бы всех этих правителей к чертям собачьим. Все войны из-за них начинаются.
— И что? Наступил бы мир?
— Ну да.
— Вы ошибаетесь, войны бы вспыхнули с новой силой на всей планете. Есть некоторая категория людей, которая за власть перегрызет глотки любому. Еще попытка?
— Не знаю… Может быть, я бы просто уничтожил все оружие на Земле. Тогда бы и войн не было.
— То есть, вы считаете, что люди начали воевать только с изобретением пистолета?
— Нет, конечно. Но все же…
— Тоже не пойдет. Для войны достаточно и камня. Было бы желание.
— О! Придумал, — молодой человек отложил газету и повернулся к собеседнику, — все войны начинаются из-за денег, верно?
— И что? Вы бы запретили деньги? — улыбнулся мужчина, — когда не было их и в помине, люди воевали за туши мамонтов, за право жить на определенной территории, за всё, что угодно. Ладно, оставим эти войны. Что вы планируете делать с завистью, к примеру?
— А что с ней делать? Она была всегда. Точно так же, как и лицемерие, предательство и злоба. В людях это не искоренить. Они всегда будут завидовать друг другу, клеветать, разводить сплетни за спиной и заниматься прочей ерундой.
— Да, но я задал другой вопрос — как вы планируете с этим бороться?
— Да не знаю я! — занервничал парень, — это одному только Богу известно, что с этим делать.
— То есть, у вас нет конкретных предложений, правильно?
— Нет.
Мужчина замолчал и задумался.
— А вы бы что сделали? — попытался реабилитироваться в своих глазах, молодой человек.
— Вот и я не знаю, — ответил мужчина и, оперевшись на трость, поднялся со скамейки, — всего вам доброго. И не читайте вы эти газеты. В них всегда врут.
***
— Одному Богу известно… — мужчина не спеша шел по аллее и негромко разговаривал сам с собой, — если б мне было известно, давно б уже все исправил… Вы не против, если я присяду?
— Нет, садитесь, пожалуйста, — ответил ему мужчина в черных очках, сидящий на другой скамейке.
— Скажите, а как вы относитесь… — мужчина оперся на трость и внимательно посмотрел в лицо нового собеседника, — а, это ты.. Ну, как дела?
— Не очень. Никто из людей не знает, как искоренить любовь, добро и правду. Говорят, что люди всегда будут любить друг друга, помогать, сочувствовать и заниматься прочей ерундой.
— Ну-ну… Мне бы твои проблемы, — вздохнул мужчина и облокотился о спинку.
— А мне бы твои…
(с) ВК
-
Про бабу Веру
Баба Вера была атеисткой. Но больше всего на свете она боялась двух вещей: что Бог поторопится прибрать ее к себе и застанет врасплох в каком-нибудь непотребном виде, или что Он слишком затянет с этим делом, и она станет обузой для окружающих.
Поэтому к встрече с Ним баба Вера стала готовиться загодя. Перво-наперво, едва ей стукнуло семьдесят, она заказала себе гроб. Баба Вера была бабкой суровой и обстоятельной, и на молодых домочадцев в этом вопросе не полагалась:
- Сделаете фанерину какую-нибудь… Как я людям буду в глаза смотреть?
Отбирать доски для гроба баба Вера ездила на лесопилку лично, потому что старая гнедая кобыла Фанька слушалась только ее.
Гроб получился отменный. Баба Вера поставила его в сенях и со спокойной душой стала ждать встречи с Богом.
Поначалу это доставляло массу неудобств – и домашним, и самой бабе Вере. Ей приходилось постоянно бдить, чтобы ее последнее пристанище не поцарапали, не поломали, чтобы на него не ставили тяжелых предметов. Особенно ее огорчал сын, который имел обыкновение, обувая сапоги, садиться на крышку гроба. После того, как младший внук с приятелем, соорудив из швабры и старой занавески парус, отправились в бабушкином последнем пристанище на пиратский промысел, бабу Веру едва не хватил удар, и гроб лишь чудом избежал использования по прямому назначению.
Постепенно все привыкли к такому странному предмету в доме. Его задвинули в угол, где он меньше всего мешал бы, а гостям объясняли его
присутствие старческими странностями бабушки.
А баба Вера продолжала готовиться к встрече с Ним.
Она перестала ковыряться на своих любимых грядках, считая, что негоже душе являться к Богу из тела, стоящего кверху задом.
Она подарила невестке все свои сокровища. Сокровищ было два – тоненькое золотое колечко с красным камнем и большая брошь с разноцветными стекляшками, которую она ни разу не надевала.
- На тот-то свет я их с собой не возьму, - объяснила баба Вера.
- Ой, мама, да бросьте вы! Еще на этом поносите! – отмахивалась невестка.
Баба Вера сердилась и поджимала губы. Ей не нравилось легкомыслие домочадцев в этом вопросе.
Все сбережения со сберкнижки она сняла, - а там образовалась немаленькая сумма, - и отдала сыну.
- В долг, - сурово сказала баба Вера, - Помру – рассчитаешься. На остальные – дом подними, а то скоро совсем в землю врастет.
Спустя несколько лет, проводя плановый осмотр своего гроба, баба Вера обнаружила, что он почти насквозь проеден жучками-древоточцами.
- Ах ты ж, паскуда! – горевала баба Вера, и неизвестно, к кому это восклицание относилось – собственно к жучку, или к столяру Сергеичу, который не потрудился хоть как-то защитить гробовые доски от вредителей. Но с Сергеича спросить было уже нельзя, так как он умер годом раньше, а к жучку предъявлять претензии было бессмысленно.
Поеденный жучками гроб был отправлен в печку, а баба Вера поехала в райцентр за новым.
- Хороший? Крепкий? Долго прослужит? – спрашивала она, озабоченно хлопая по полированным крышкам выставочных образцов, - Не, лак не надо – потрескается.
- А вы что, жить в нем собираетесь? – недоумевал продавец ритуального агентства.
- Жить – не жить, а перед людьми позориться неохота.
Отличный, крепкий гроб темного дерева продержался в сенях совсем недолго. Его залило дождем через прохудившуюся крышу, и прежде, чем сын бабы Веры успел залатать прореху, доски перекорежило, и крышка стала плохо прилегать. Подпорченные доски пошли на ремонт курятника – бабе Вере жалко было сжигать в печке такое красивое дерево.
В последующие годы баба Вера стала постоянным клиентом ритуального агентства в райцентре. Ее там знали в лицо.
- У вас кто-то умер? – спрашивали участливо, - Или вы опять для себя?
Новым сотрудникам ветераны ритуального дела объясняли, что это всего лишь милая, совсем немного чокнутая старушка, которая коллекционирует гробы.
Баба Вера насмерть разругалась с соседями напротив. Они заняли для своего деда то место на кладбище, которое она присмотрела для себя. Помирились, впрочем, быстро.
- Ай, не откапывать же его теперь, - согласилась баба Вера и предупредила своих, что если они похоронят ее на той половине, где высокие клены, она их с того света проклянет.
- Там же тень, - объясняла она, - цветы на могиле расти не будут. И корни у них – во какие!
С последним гробом бабе Вере повезло. Он простоял в сенях пять лет целым и невредимым. Когда его хозяйке стукнуло девяносто, она сказала домочадцам за ужином:
- Мне пора.
После этого баба Вера пошла в сени, выкинула из гроба сложенные там рыболовные сети и вытащила его из угла.
Потом вернулась в комнату, повязала голову белым платком, улеглась на кровать и сообщила родным:
- Все, завтра я не встану. За мной придут.
- Ну-ну, - сказал сын.
- Ой, мама, - беспечно махнула рукой невестка.
И баба Вера осталась наедине со своими мыслями. Мысли почему-то были вовсе не подобающие случаю. Соседка Люська так и не вернула пятьдесят рублей, одолженные два месяца назад «до завтра». А невестку она забыла об этом предупредить.
Баба Вера успела передумать и про Люську, и про то, что баньку давно не мешало бы подправить, и про то, что без нее сын наверняка покрасит забор той красно-коричневой краской, которая ей так не нравилась, и про многое другое. А за ней все не приходили. Среди ночи она проголодалась. Поворочалась с боку на бок и решила:
- Не помирать же на пустой желудок, - прошлепала к холодильнику, нашла в нем оставшиеся от ужина котлеты и съела две штуки. Там же стояла и бутылка водки, припасенная на поминки. «Они-то себе еще купят, - подумала баба Вера, - А мне небось Там не нальют». Она открыла бутылку, нашарила на полке стопку, налила себе пятьдесят грамм и выпила. «Теперь-то уж усну, наверное»…
Проснулась баба Вера в раю. Светило солнце, приглушенное белыми шторками. За шторками качались силуэты мальв. Где-то беззаботно кудахтали райские птицы. Прямо перед бабой Верой находились райские врата, на них висели ситцевые занавески в синюю клетку. За вратами слышались шаги ангелов. Бабе Вере показалось, что ангелы обуты в кирзовые сапоги. Она задумалась было над этим фактом, но тут раздался страшный грохот, потянуло скипидаром и хриплый ангельский голос смачно выругался. В ту же секунду в комнату ввалился ангел, сильно напоминающий небритой рожей бабВериного сына, но только почему-то зеленый.
Баба Вера немного удивилась – в ее представлении зелеными бывали только черти.
- Слышь, мать, - загремел зеленый ангел, - Ты уж или помирай давай, или дрова свои убери с дороги. Чуть шею себе не свернул.
Тут только баба Вера поняла, где она видела раньше и эти белые шторки с силуэтами мальв, и эту небритую физиономию. Но огорчиться, что за ней так и не пришли, она не успела, потому что сильно озаботилась судьбой «дров», о которых упомянул сын.
Гроб стоял там, где она его оставила, но был весь залит зеленой краской.
- Вот, - сказал сын, - ты его сюда выставила, я и споткнулся…
- Вам какой? Как в прошлый раз, или что-нибудь новенькое? – спросили в ритуальном агентстве.
В ожидании, когда за ней придут, баба Вера пролежала на кровати неделю. Она смотрела в потолок, молчала и старалась думать о благолепном. На восьмой день от долгого лежания у нее с непривычки заболели бока. Баба Вера неторопливо встала, натянула костюм, загодя заготовленный на похороны, и выбралась во двор. Там она уселась на лавочке, сложила руки на животе и снова попыталась настроиться на благостную волну. Помешали соседские куры, забравшиеся в палисадник.
Пока баба Вера швыряла в них палкой, пока гнала, громко топая ногами, пока объяснялась с их хозяйкой, благостный настрой как-то сам собой прошел.
- Ладно, может быть, завтра получится, - подумала баба Вера.
В ожидании покоя и благодати она просидела на лавочке во дворе еще несколько дней. Потом подумала:
- А чего ж я просто так сижу-то? Пойти, что ль, огород поглядеть. Небось все сорняками заросло… Когда им за этим следить?!
Конечно, Бог все-таки прибрал к себе бабу Веру, - очень умело и деликатно, - но потом. Совсем потом, после того, как у нее в сенях один за другим сгнили еще два гроба.
(с)жж (http://pryf.livejournal.com/9576578.html)
-
Обречённый на жизнь.
Припадочная Матрена уже в феврале знала, что в июне начнется война. Так и сказала всем собравшимся у сельмага, что двадцать второго числа, под самое утро, станут немецкие бомбы на людей падать, а по земле, будто беременные паучихи, поползут железные чушки с белыми крестами. Мужики помрачнели: Матрена зря слова не скажет. Что бы там в газетах ни писали, но раз припадочная сказала, значит, все по ейному и выйдет.
Так все и вышло.
Ходили потом к припадочной Матрене и мужики, и бабы, спрашивали, когда война кончится, да что со всеми будет. Только молчала Матрена, лишь глазами кривыми страшно крутила да зубами скрипела, будто совсем ей худо было.
Одному Коле Жухову слово сказала, хоть и не просил он ее об этом.
— Уйдешь, Коля, на войну, когда жена тебе двойню родит. Сам на войне не умрешь, но их всех потеряешь…
Крепко вцепилась припадочная в Колю, как ни старался он ее стряхнуть, а она все висла на нем и вещала страшное:
— Ни пуля, ни штык вражеский тебя не убьют. Но не будет нашей победы, Коля. Все умрем. Один ты жить останешься. Ни народу не станет, ни страны. Все Гитлер проклятый пожжет, все изведет под самый корень!
Никому ничего не сказал тогда Коля. А на фронт ушел в тот же день, когда жена родила ему двойню: мальчика Иваном назвали, а девочку — Варей. Ни увидеть, ни поцеловать он их не успел. Так и воевал почти год, детей родных не зная. Это потом, в отступлении, догнала его крохотная фотокарточка с синим клеймом понизу да с въевшейся в оборот надписью, химическим карандашом сделанной: «Нашему защитнику папуле».
Плакал Коля, на ту карточку глядючи, те слова читая.
У сердца ее хранил, в медном портсигаре.
И каждый день, каждый час, каждую минуту боялся — а ну как Матренино слово уже исполнилось?! Ну как все, что у него теперь есть, — только эта вот фотография?!
Изредка находили его письма с родины — и чуть отпускало сердце, чуть обмякала душа: ну, значит, месяц назад были живы; так, может, и теперь живут.
Страшно было Коле.
Миллионы раз проклинал он припадочную Матрену, будто это она в войне была виновата.
Воевал Коля люто и отчаянно. Ни штыка, ни пули не боялся. В ночную разведку один ходил. В атаку первый поднимался, в рукопашную рвался. Товарищи немного сторонились его, чудным называли. А он и не старался с ними сойтись, сблизиться. Уже два раза попадал он в окружение и выходил к своим в одиночестве, потеряв всех друзей, всех приятелей. Нет, не искал Коля новой дружбы, ему чужих да незнакомых куда легче было хоронить. Одно только исключение случилось как-то ненарочно: сдружился Коля с чалдоном Сашей — мужиком основательным, суровым и надежным. Только ему и доверил Коля свою тяжкую тайну. Рассказал и про Матрену, что никогда она не ошибалась. Хмуро смотрел на Колю чалдон, слушая; челюстью ворочал. Ничего не ответил, встал молча и отошел, завернулся в шинель и заснул, к стенке окопа прислонившись. Обиделся на него Коля за такую душевную черствость. Но на рассвете Саша сам к нему подошел, растолкал, проворчал сибирским басом:
— Знал я одного шамана. Хорошо камлал, большим уважением в округе пользовался. Говорил он мне однажды: «Несказанного — не изменишь, а что сказано, то изменить можно».
— Это как же? — не понял Коля.
— Мне-то почем знать? — пожал плечами чалдон.
В октябре сорок второго ранили Колю при артобстреле — горячий осколок шаркнул по черепу, содрал кусок кожи с волосьями и воткнулся в бревно наката. Упал Коля на колени, гудящую голову руками сжимая, на черную острую железку глядя, что едва его жизни не лишила, — и опять слова припадочной услыхал, да так ясно, так четко, будто стояла Матрена рядом с ним сейчас и в самое ухо, кровью облитое, шептала: «Сам на войне не умрешь. Ни пуля, ни штык вражеский тебя не убьют».
Да ведь только смерти не обещала припадочная! А про ранения, про контузии ничего не сказала, не обмолвилась. А ну как судьба-то еще страшнее, чем раньше думалось? Может, вернется с войны он чушкой разумной, инвалидом полным — без рук, без ног; тулово да голова!
После того ранения переменился Коля. Осторожничать стал, трусить начал. Одному только Саше-чалдону в своих опасениях признался. Тот выслушал, «козью ногу» мусоля, хмыкнул, плюнул в грязь, да и отвернулся. День ждал Коля от него совета, другой… На третий день обиделся.
А вечером сняли их с позиций и повели долгим маршем на новое место.
В декабре оказался Коля в родных краях, да так близко от дома, что сердце щемило. Фронт грохотал рядом — в полыхающем ночью небе даже звезд не было видно. И без всякой Матрены угадывал Коля, что считанные дни остаются до того, как прокатится война по его родине, раздавит деревню его и избу. Мял Коля в жесткой руке портсигар с фотокарточкой и колючей горечью давился, бессилие свое понимая. Когда совсем невмоготу сделалось, пришел к капитану, стал просить, чтобы домой его отпустили хоть бы на пару часов: жену обнять, сына и дочку крохотных потискать.
Долго щурился капитан, карту при свете коптилки разглядывая, вымеряя что-то самодельным циркулем. Наконец кивнул своим мыслям.
— Возьмешь, Жухов, пять человек. Займешь высоту перед вашей деревней. Как окопаешься да убедишься, что кругом тихо, — тогда можешь и семью проведать.
Козырнул Коля, повернулся кругом — и радостно ему, и страшно, в голове будто помутнение какое, а перед глазами пелена. Вышел из блиндажа, лоб об бревно расшиб — и не заметил. Как до своей ячейки обмерзшей добрался — не помнил. Когда очухался немножко, стал соседей потихоньку окликивать. Чалдона Сашку с собой позвал. Москвича Володю. Очкарика Веню. Петра Степановича и закадычного друга его Степана Петровича. Поставленную задачу им обрисовал. Хлеба свежего и молока парного, если все удачно сложится, посулил.
Выдвинулись немедленно: у Сашки-чалдона — винтовка Токарева, у Володи и Вени — «мосинки», у Петра Степановича — новенький ППШ, у Степана Петровича — проверенный ППД. Гранатами богато разжились. Ну и главное оружие пехоты тоже взяли, конечно, — лопатки, ломики — шанцевый инструмент.
По снежной целине пробираться — только для сугрева хорошо, а удовольствия мало. Так что Коля сразу повел отряд к торной дороге. По укатанной санями колее бежать можно было — они и бежали кое-где, но с оглядкой, с опаской. Шесть километров за два часа прошли, никого не встретили. Деревню стороной обогнули, по лесовозной тропе на высоту поднялись, огляделись, место рядом с кустиками выбрали, окапываться начали, стараясь вынутой мерзлой землей снег не чернить. Сашка-чалдон под самыми кустами себе укрытие отрыл, ветками замаскировал, настом обложил. Рядом москвич Володя устроился: такие себе хоромы откопал, будто жить тут собирался — земляную ступеньку, чтоб сидеть можно было, сделал; бруствер по всем правилам; нишу под гранаты, выемку под флягу. Очкарик Веня не окоп сделал, а яму. Заполз в нее, ружье наверху оставив, вынул из кармана томик Пушкина, да и забылся, читая. Коля Жухов, в землю зарываясь, недобро на соседа поглядывал, но молчал до поры до времени. Спешил, до конца дня надеясь в деревню сбегать, своих навестить — вон она, как на ладони; даже избу немного видно — курится труба-то, значит, все в порядке должно быть… Петр Степанович и Степан Петрович один окоп на двоих копали; не поленились, к сосне, в отдалении стоящей, сбегали за пушистыми ветками; в кустах несколько слег вырубили, сложили над углом окопа что-то вроде шалашика, снежком его присыпали, на дне костерок крохотный развели, в котелке воды с брусничным листом вскипятили.
— Жить можно, — сказал Петр Степанович, потягиваясь.
Да и умер.
Точно в переносицу, под самый обрез каски, ударила пуля.
Охнул Степан Петрович, оседающего друга подхватывая, кровью его пачкаясь, кипятком обжигаясь.
— Вижу! — крикнул из кустов Сашка-чалдон. — Елка! Справа!
Выронил книжку Веня-очкарик, встал за винтовкой, да и сполз назад в яму, ее края осыпая, себя, умирающего, хороня.
— Метко бьет, сволочь, — зло сказал Сашка, засевшего врага выцеливая. — Да и мы не лыком шиты.
Хлопнул выстрел. Закачались еловые лапы, снег отряхивая; скользнула по веткам белая тень — будто мучной куль сорвался с макушки хвойного дерева. А секундой позже наперебой загрохотали из леса пулеметы, взбивая снежные фонтаны, срезая кусты.
Понял Коля, что не поспеть ему сегодня домой. Наитием животным почуял, что пришло время страшной потери, предсказанной Матреной. За портсигар схватился, что в нагрудном кармане спрятан был. И во весь рост поднялся, врага высматривая, ни пуль, ни штыков не боясь.
Ухнули взрывы — и в уши будто снегу набило. Провел Коля рукой по лицу, посмотрел на кровь — пустяки, поцарапало! Увидел за деревьями белую фигуру, взял на мушку, выстрелил. Из своего окопа выпрыгнул; не пригибаясь, к Степану Петровичу перебежал, из-под Петра Степановича пистолет-пулемет вытащил. Захрипел:
— Огонь! Огонь!
Справа и слева полыхнуло коротко; выплеснулась черная земля на белый снег, испятнала его, выела. Застучали по мерзлым комьям бруствера пулеметные пули. Одна ожгла Коле шею, но он будто от пчелы отмахнулся, ответил в сторону леса длинной очередью. Повернулся к Степану Петровичу, увидел, как у того глаза стынут и закатываются. Кинулся к москвичу Володе.
— Почему не стреляете?!
Тяжело ударило взрывом в бок, сшибло с ног. В ухе лопнуло; горячее и вязкое тонкой струйкой потекло на скулу. Поднялся, покачиваясь, Коля. Тяжело посмотрел в сторону леса, куда мальчишкой по грибы и ягоды ходил. Разглядел белые фигуры, на заснеженный луг выходящие. И так взъярился, так взбеленился, что в рукопашную на пулеметы бросился. Но и двух шагов сделать не смог, оступился, упал, лицом в горячий снег зарывшись, — вдохнул его, глотнул.
Успокоился…
Долго лежал Коля, о несправедливой судьбе думая. Не должно так быть, чтобы солдат жить оставался, а семья его умирала! Неправильно это! Бесчестно!
Встал он, сутулясь сильно. Мимо мертвого Володи, взрывом из окопа выброшенного, прошел. Сел на изрытый снег возле кустов измочаленных. Трех фашистов подстрелил, залечь остальных заставил. Увидел, как со стороны просеки, ломая березки, выползает железная чушка с крестом на горбе. Сказал громко, но себя почти не слыша:
— Никогда припадочная Матрена не ошибалась.
Сашка-чалдон, от земли и пороха черный, схватил его за руку:
— В окоп давай! Чего, дурак, расселся?!
Вывернулся Коля, отодвинулся от друга. Сказал сурово:
— Да только насчет меня у нее ошибка выйдет…
По-охотничьи точным выстрелом сшиб Сашка пытающегося подняться фрица, потянулся к приятелю, думая, что от контузии тот совсем одурел.
— Если умру я, не станет в ее предсказании силы, — еще дальше отодвинувшись, пробормотал Коля.
Близкий взрыв осыпал его землей. Пулеметные пули пробили шинель.
— Только наверняка нужно… — сказал Коля, гранаты перед собой раскладывая. — Чтоб ни осечка, ни какая случайность… И тогда мы победим… Тогда…
Он повернулся к другу, широко и светло ему улыбнулся:
— Ты слышишь меня, Саня?! Теперь я точно знаю, что мы победим!
Коля Жухов один пошел на фашистов — в полный рост, улыбаясь, с высоко поднятой головой. Спускаясь с холма, он расстрелял боекомплекты ППШ, ППД и двух «мосинок». Он лопатой зарубил немецкого офицера, не обращая внимания на ожоги пистолетных выстрелов. Потом Коля Жухов подобрал немецкий автомат и направился к вражеским пулеметчикам. И он дошел до них, несмотря на пробитую ногу и отстреленную руку. Коля Жухов смеялся, глядя, как бегут от него чужие солдаты.
А когда за его спиной, ломая сухостой, наконец-то выросла стальная махина с крестом, Коля Жухов спокойно повернулся и поковылял ей навстречу, ничуть не боясь рычащего на него курсового пулемета. Делая два последних шага, Коля сдернул с себя избитую пулями шинель и выдернул чеки из закрепленных на груди гранат. Спокойно примерившись, лег он под широкую гусеницу. И когда она уже наползала на него, он вцепился в трак окровавленными пальцами и что было сил, хрипя от натуги, потянул его на себя, будто боялся, что какое-нибудь провидение остановит сейчас громыхающую машину.
Воробей постучался в окно.
Екатерина Жухова вздрогнула и перекрестилась.
Дети спали; их даже недавние стрельба и взрывы за околицей не побеспокоили.
Щелкали ходики.
Потрескивал фитиль лампадки.
Екатерина отложила перо, отодвинула бумагу и чернильницу.
Она не знала, как начать новое письмо.
Крепко задумавшись, она незаметно для себя задремала. И очнулась, когда в комнате вдруг громко скрипнула половица.
— Его больше нет.
Черная тень стояла у порога.
Екатерина зажала рот руками, чтобы не закричать.
— Он обманул меня. Умер, хотя не должен был.
Черная тень подвинулась ближе к печи. Опустилась на лавку.
— Все изменилось. Теперь живите. Вам теперь можно…
Екатерина посмотрела на зыбку, где тихо спали Иван и Варя. Отвела от лица дрожащие руки. Говорить она не могла. Выть и причитать ей было нельзя.
— Твой Николай не один такой. Их больше и больше. И я уже не знаю, что будет дальше…
Черная тень, вздохнув, медленно поднялась, надвинулась. Огонек лампадки колыхнулся и погас — стало совсем темно. От неслышных шагов застонали половицы — ближе и ближе. Скрипнула тронутая невидимой рукой зыбка.
— Знаю только, что теперь все будет иначе…
Утром Екатерина Жухова нашла на лавке портсигар. Внутри была маленькая фотокарточка, в оборот которой навечно въелась сделанная химическим карандашом надпись.
А чуть ниже ее кто-то приписал мужским незнакомым почерком — «Он защитил».
Автор: Михаил Кликин
-
Раньше очень много читала и фильмы смотрела о войне,сейчас совсем не могу,сразу плачу.Вечная память....
-
Баянище жуткий, но такое не грех повторить : vo:
Раскас
Фёкла выключила компьютер, накинула куртку, вышла из квартиры и чуть не растянулась, споткнувшись об огромный пакет с мусором.
- Чёрт бы побрал этих соседей, - громко выругалась Фёкла. - Что за свиньи?
Дверь пятнадцатой квартиры приоткрылась, и в проёме показалось опухшее лицо соседки.
- Под ноги надо смотреть, кобыла, - язвительно произнесла та.
- Растворись, пропойца, - огрызнулась Фёкла, - пока я твой мешок тебе на голову не надела.
- Хамло! - выкрикнула соседка и немедленно захлопнула дверь.
- Старая дура! - ответила Фёкла, пнула ногой мусорный пакет, повернула ключ в замочной скважине и направилась к лифту.
Лифт благостно распахнул перед ней свои двери. Фёкла собралась, было, зайти внутрь, и тут же передумала: на полу кабины красовалась свежая собачья куча.
- Уроды, блин! - сплюнула Фёкла. - Пристрелить бы этого грёбаного ротвейлера вместе с его хозяином.
- Ты на кого там вякаешь, сявка? - незамедлительно раздался сверху голос хозяина собаки.
- На тебя, придурок, - крикнула Фёкла. - Научи своего идиотского пса гадить на улице.
Хозяин собаки перегнулся через перила и, бросив окурок в лестничный пролёт, поинтересовался:
- А с чего ты взяла, что это моя собака нагадила? Там есть её автограф?
- Больше некому, - ответила Фёкла. - В нашем доме два серуна: ты, да твой шелудивый недоумок.
- Да пошла ты на хуй, - гаркнул хозяин собаки.
- Я б сходила, - сказала Фёкла, - да вы, наверное, и там уже кучу навалили.
Выйдя на улицу, Фёкла подошла к своей машине и вздохнула. Спереди, вплотную к её "жигулёнку", была припаркована новенькая красная тойота, а сзади, так же плотно, его поджимал огромный чёрный джип.
- Ну что за наказание? - произнесла Фёкла, убирая в сумочку ключи и разворачиваясь в сторону автобусной остановки.
В автобусе было душно и тесно. Фёкла с трудом протиснулась в середину салона, заплатила за проезд и полезла в сумочку за книжкой, случайно задев при этом локтем стоявшую рядом светловолосую девушку.
- Извините, - улыбнулась Фёкла девушке.
- Поосторожней, корова, - окрысилась девушка в ответ.
- Переживёшь, чучело, - успокоила её Фёкла. - Не так уж сильно я тебя зацепила.
- Коззза, - произнесла девушка сквозь зубы и демонстративно отвернулась.
Выходя из автобуса, она намеренно наступила Фёкле на ногу, послав ей при этом ехидную презрительную улыбочку.
Доехав до нужной остановки, Фёкла выскочила из душного салона и с наслаждением вдохнула свежий осенний воздух. Неторопливым шагом она прошла несколько метров и открыла дверь с надписью "Стоматология".
- Здравствуйте, - приветливо улыбнулась ей доброжелательная девушка на ресепшене, сверкнув безупречно белыми зубками. - У Вас назначено или Вы хотите записаться к доктору?
- Добрый день, - улыбнулась Фёкла в ответ. - Я записана на пятнадцать часов к Ивановой.
- Мне очень жаль, но доктор Иванова заболела и приёма сегодня не будет, - девушка смотрела на Фёклу с явным сочувствием.
- Как же так? - бессильно опустила руки Фёкла. - У Вас ведь есть мой номер телефона... Почему же Вы меня не предупредили?
- Я уверена, что мы Вам звонили, - ответила девушка.
Фёкла достала из сумочки телефон и начала нервно нажимать на кнопки. Входящих звонков из клиники не было.
- Послушайте, к чему это враньё? - вспылила она. - Вы сорвали мне день, из-за Вас я потеряла время, я приехала сюда из другого района... Почему бы Вам просто не признать свою оплошность и не извиниться передо мной?
Девушка, не переставая сверкать жемчужной улыбкой, пощёлкала компьютерной мышкой и произнесла:
- Я уже извинилась перед Вами по телефону. Вот, у меня всё отмечено...
- Да что за чёрт! - закричала Фёкла и ударила по стойке ладошкой с такой силой, что две старушки, сидящие на диванчике возле окна, подпрыгнули и с испугом уставились на неё.
- Не нервничайте так, - не снимая с лица профессиональную улыбку, сказала девушка. - Я запишу Вас на начало следующей недели.
- Не утруждайте себя, - рявкнула Фёкла. - Я поищу клинику, в которой секретарши не страдают потерей памяти. Благо, конкурентов у вас полно и некоторые из них в рабочее время занимаются делом, а не раскладывают пасьянсы.
Она резко развернулась на каблуках и покинула помещение стремительным шагом, напоследок громко хлопнув дверью.
- Безмозглая тварь, - буркнула она себе под нос, выйдя на улицу.
Белозубая девушка с ресепшена посмотрела на перепуганных старушек и произнесла:
- Теперь все такие нервные...
Старушки согласно закивали головами.
Рассерженная Фёкла направилась в сторону метро.
Народу в вагоне было мало, но свободных мест не оказалось. Возле дверей стояли пожилые женщины с сумками и о чём-то тихонько разговаривали. Мужчины, сидящие на скамейках, старательно изображали крепкий сон.
Фёкла прислонилась спиной к поручню и начала буравить их презрительным взглядом. Парень в потёртых джинсах и кожаной куртке приоткрыл один глаз, посмотрел на Фёклу и задорно ей подмигнул. Фёкла с отвращением отвернулась.
- Вонючие скунсы, - думала она. - Стая мерзких вонючих скунсов, не способных уступить место пожилым женщинам. Надеюсь, где-нибудь сейчас точно так же стоят их матери, сгибаясь под тяжестью сумок и глядя на таких же уродов, притворяющихся спящими.
Возле новенькой красной тойоты суетилась юная брюнетка.
- Девочка, почём нынче водительские права? - обратилась к ней Фёкла.
- А в чём дело? - с вызовом спросила та.
- Научись парковаться, вот в чём дело. Мне из-за тебя не отъехать, ты встала впритирку.
Юная брюнетка смерила взглядом старенький Фёклин "жигулёнок" и с усмешкой сказала:
- Да чем ездить на таком ведре, уж лучше пешком прогуляться. Ты ещё должна благодарить меня за то, что я избавила тебя от очередного позора.
С этими словами юная брюнетка села в свою тойоту, включила магнитолу и отъехала с места парковки, выставив в окно левую руку с оттопыренным средним пальцем, который украшал хорошенький розовый акриловый ноготок.
Фёкла поплелась к дому.
Возле подъезда сидел ротвейлер и гадил прямо на асфальт.
У дверей её квартиры по-прежнему валялся мусорный пакет.
Фёкла зашла в квартиру, скинула куртку, поставила на плиту чайник и включила компьютер.
Зайдя в Живой Журнал, она написала на своей страничке пост:
"Знаете, сегодня явно не день Бекхэма. Меня не обхамила только ворона на ветке. И откуда в людях столько злобы...".
Соседка из пятнадцатой квартиры досмотрела очередную серию любимого сериала, отставила в сторону миску с чипсами, подошла к компьютеру и открыла френд-ленту.
"Милая, не нервничай, - написала она. - Поверь мне, хороших, порядочных людей на свете гораздо больше".
Хозяин ротвейлера, выгуляв своего питомца, вернулся домой, включил компьютер и стал читать френд-ленту.
"Не обращай внимания на уродов", - оставил он комментарий. И, немного подумав, написал ещё один: "Ты самая классная".
Светловолосая девушка, прочитав пост своей любимой френдессы, расстроилась и решила утешить её.
"Не отчаивайся... - написала она. - Мне сегодня тоже нахамила какая-то корова. Видимо, у хамов осеннее обострение. Наплюй и разотри, ты лучшая!"
Народу в стоматологической клинике не было. Телефон молчал, начальство ушло домой.
Белозубая девушка с ресепшена освежила помаду на губах, поправила причёску и щёлкнула компьютерной мышкой.
Прочитав пост, она вздохнула и ответила: "Теперь все такие нервные... Держи хвост пистолетом! Мы с тобой и мы тебя любим". И сверкнула своей жемчужной улыбкой, веря, что по ту сторону монитора почувствуют её тепло и нежность.
Парень в потёртых джинсах и кожаной куртке сидел в кафе, попивая чёрный кофе и постукивая сигаретой о стеклянную пепельницу. Он открыл ноутбук и зашёл в её журнал. Грустный пост. Её обхамили. Её! Он готов был порвать в клочья этих недоносков. Как, ну как можно хамить такой девушке? Она ведь особенная, она необыкновенная, она... Она совсем не такая, как, например, та премерзкая девка в метро, которая меряла его сегодня презрительным взглядом. Она...
Он набрался смелости, сделал глубокий вдох и написал ей: "Как бы я хотел встретиться с тобой в реале! Ты самая удивительная девушка на свете". И, зажмурив глаза, он нажал на кнопку "добавить комментарий", пока ещё смелость не покинула его.
Юная брюнетка припарковала свою новенькую красную тойоту возле дома, поднялась в квартиру и подошла к компьютеру. Открыв френд-ленту, она прочитала пост и удивилась: "Надо же, даже ей хамят! Ей, такой язвительной, такой ироничной, умеющей посылать виртуальных наглецов на три буквы так легко и изящно, что они теряются и замолкают. Что уж тогда говорить обо мне..."
Она поудобней устроилась в кресле и розовые акриловые ноготки застучали по клавиатуре: "Как я тебя понимаю:((( Я сама всегда очень переживаю, когда сталкиваюсь с хамством:((( На меня сегодня тоже наорала какая-то сумасшедшая тётка, причём без всяких причин:((( Думаю, у этих людей просто банальный недоёб, и нам остаётся только их пожалеть:)))"
Фёкла прочитала комментарии, оставленные френдами к её записи.
- Какие всё-таки славные ребята собираются в ЖЖ, - подумала она, затягиваясь сигареткой. - Понимающие, тактичные, всегда готовые поддержать... И почему они никогда не встречаются мне в реале?
(с) Япритопала
-
... Осень медленно вступала в свои права – желтые листья на дорожках бесили дворника, крепостные от безделья били друг другу морды у полных закромов, графиня вздыхала с мощностью в шестьдесят децибел над учетной книгой.
... — Умеете же вы, расточитель моих нервов, тему неудачно выбрать. – неодобрительно цыкнула зубом графиня. – Я тут, между прочим, балансирую на грани своего душевного спокойствия. И уже даже думаю, как бы вам помягче сказать, что хомут на моей шее был бы легче, чем ваше там пребывание.
Граф с опаской посмотрел на графиню и сменил тему:
— Осень, промеж тем наступила, ма шер ами. Осень, как водится сон души. Тогда как зима – летаргия ейная.
— Не разговаривайте со мной моими же записями из дневника, подлец! – рыкнула графиня. – Сунули таки нос, проныра! У вас из имущества тут ничего своего нет – так хоть мнение свое должно быть или нет?
... — Ни в коем разе. Ибо все что я практикую, все что я говорю и думаю – суть эмпирическое знание, полученное мною путем проб и ошибок. – граф поправил воображаемые очки. — Посему, высказывания и методы мои улучшаются от раза к разу, ибо скорректированы они опытом моим и поколений.
.. — Лекарь Голощапин! – безошибочно угадала графиня и вновь прыснула со смеху. – Он на заре практики папенькины запои морфином лечить пытался. Папенька, конечно, в полнейшем восторге был, а вот маменька дохтура борзыми травить начала на вторую неделю лечения.
— Хорошие были времена. – мечтательно протянул появившийся буквально из ниоткуда папенька. -Ни чета нынешним. Тогда, кстати, дщерь, рентабельность не постфактум считали, а недокормом косарей превентивно создавали. Простое, но девственное решение.
— Действенное. – поморщившись поправила графиня. – Вечно вы ляпаете невпопад.
— А я чего? Я ничего. – начал оправдываться папенька. — Я говорю – осень, промеж тем, наступила. Осень, между прочим – сон души. А зима, не побоюсь вас удивить, — летаргия ейная.
— Вот вы влипли, патриарх! – негромко произнес граф, наблюдая как набирает воздуха графиня. – Говорил вам – не подавайте виду, что читали мы с вами дневничишко девичий.
— Ага. Я влип. – наблюдая как краснеет от ярости белок глаз графини, парировал папенька. – Теперича, как стало ясно, что мы это вдвоем вслух читали – отношения испортятся как у Отчизны с турками.
— Это да. Это я не подумал чего-то. – сказал граф, с опаской следя за графиней. – А что это с ней такое сейчас происходит, отец нашей опасности? Я такого и не видел никогда.
— Это она, мой потенциальный собрат по увечьям, в поисках чего-то тяжелого оглядывается. – со знанием дела сообщил папенька. – Вылитая мать прям вот сейчас. Та же осанка, те же ноздри, то же рычание на низких частотах.
— Как же, как же. Слышу. Примерно как те звуки, что соответствуют состоянию, что она называет бабочками внизу живота, но на полтона ниже. – выпалил граф и тут же понял, что сболтнул лишнего.
— Ох и болван вы, вашсиятельство. – ахнул папенька. – Ну, вот про потайной-то дневник не нужно было намекать. У нее ж теперь два пути – либо нас изничтожить, либо нас изничтожить с особой жестокостью.
— А то, что вы прямо сейчас опять недвусмысленно сказали, что мы и ту тетрадку оба-вдвоем читали – это, по-вашему, совсем ничего? – вскочил граф и начал отступать к краю веранды.
— Душечка, ты, главное, не волнуйся. – начал успокаивать папенька. – Мы ж ведь не чужие, чай.
— Падре, вы бы передвинулись к выходу и вещали оттуда. – посоветовал граф. – Я-то сбегу в случае чего, а вы в годах. Выскочить не успеете и мне потом вас будет крайне не хватать.
— Так вот, птичка вы наша. – продолжил папенька увещевать графиню отступая к выходу с веранды. – Мы же ведь это не посмеяться абы, а исключительно из литературного голода. Читать-то в доме нечего совсем.
Графиня встала с кресла и попыталась испепелить мужчин взглядом.
— По-моему, она синеет уже. – озабоченно сказал граф.
— Да нет. Просто вечереет уже. – возразил папенька. – Свет так ложится. Осенью-то вечереет раньше.
— Да, да. – сказал камердинер Петр, выходя из дому. – Осень-то – это сон души. Тогда как зима...
— Бежим! – крикнул граф в панике и побежал в осенние сумерки.
— Ужин на нас не накрывай, Петр! – откуда-то от ворот прокричал папенька. – В трактире поедим.
Петр изумленно проводил взглядом обе тени.
— А вы, барыня, есть будете? – обратился Петр к графине. – Бабочек-то подкармливать иногда надо.
(с) Фрумыч.
Источник: http://www.stranamam.ru/post/12434318/
-
ЛЕТО. ЛЕТО. ЕЩЁ ЛЕТО...
Лето. Веранда выходит в сад. Мне три года. Я сижу на горшке. Из сада пахнет астрами и яблоками, из кухни — пирогом с ревенем. Бабушка поёт что-то на польском вместе с Марылей Родович. Рыжая Боба, заливаясь лаем, гоняет по двору соседского кота. Горшок прирос к попе, и если встать, то на ней останется круглый розовый след. Горшок пустой — мне не до того. Я наблюдаю, как муравьи стройной ниточкой тянутся через порог, вдоль стенки, и скрываются под комодом. Я могу наблюдать бесконечно. У меня бездна времени. Я счастлива!..
Лето. В сквере куча детишек. Те, кому от трёх до пяти, стоят в очереди на единственные качели. На качелях я. Мне пять лет. Сандалики взлетают всё выше и выше. Можно запрокинуть голову и смотреть, как качается солнце. А можно смотреть вниз, как появляется и исчезает тень. А можно встать на ноги и качаться стоя, замирая от страха. Но недолго. Пока мама не увидит. Тогда меня снимают с качелей, и я бегу на горку. Или в песочницу. Или просто бегу себе и бегу. Потому что нет особой разницы, куда бежать. Везде хорошо. Я счастлива!..
Лето. Я с мамой в универмаге. По руке течёт мороженное. Мы стоим в очереди за школьной формой. Мне семь лет. За нами стоит другая мама с сыном. Мы строим друг другу глазки, показываем языки и смеёмся. Потом я кружусь и кружусь в новом коричневом платье. Юбка раскрывается «колокольчиком», а мне хочется, чтобы «солнцем». Но и так хорошо. За окном гудит проспект. У входа два автомата с газировкой. До вечера уйма времени. Я счастлива!..
Лето. Я лежу в воде у берега. Каждая следующая волна слизывает меня с гальки и тащит в море. Мне девять лет, и я отлично плаваю по-собачьи. Можно зайти поглубже, лечь на спину, раскинуть руки и смотреть в небо. Воздух пахнет солью, пахлавой и арбузом… Спина загорела, живот белый. Мама гонит из воды. Губы посинели, но холод не ощущается. Я почти научилась нырять! (Ну ещё немножко, ну пять минуток) … Я бреду по пляжу, собирая ракушки и красивые камушки. Мне совсем не скучно. У меня куча занятий. У меня своё личное море, личное небо, личное лето! Я делюсь со всеми. Мне не жалко — у меня много. Я счастлива!..
Лето. Лето. Ещё лето…
Сижу у компа. Мне много лет. Я читаю ленту. Все пишут о несчастной любви, о смерти, о проблемах, о нехватке времени и денег.
На другой стороне улицы девочка лет пяти выкладывает что-то из травинок прямо на лавочке. Мне видно её из окна. Она беседует сама с собой, даже грозит иногда пальчиком (уж не знаю, кому). Она давно там. Похоже, ей совсем не скучно. У неё бездна времени. Хочется верить, что она счастлива!..
Елена Касьян
-
На другой стороне улицы девочка лет пяти выкладывает что-то из травинок прямо на лавочке. Мне видно её из окна. Она беседует сама с собой, даже грозит иногда пальчиком (уж не знаю, кому).
Люблю примерно в такие моменты за Милой наблюдать. У нее как раз период, когда можно выдать ей что угодно, и она будет с этим играть, сама сочинять истории, за кого-то что-то говорить. Второго августа оформлялись в больницу. Как всегда в приемный кабинет очередь, ждать долго. Ей скучно. А игрушки взять с собой я не догадалась с утра. В сумке нашлось пара пластмассовых яиц из киндеров и несколько штучек, в которых бахилы из автоматов выскакивают. И все... Весь час очереди Милка играла ими на стуле, озвучивала по ролям, да все с разными интонациями, кто-то попал в беду, кто-то кого-то выручает... Там такая захватывающая история получилась, я ее в кабинет потом еле завела :D
-
Катя, Олеся, очень здорово! с таким удовольствием прочитала!
И поняла, что во мне жива та девочка :[ Для того, чтобы чувствовать себя счастливой, мне достаточно мелочей.
-
Древние страхи
- Ты знаешь, иногда мне кажется, что кто-то смотрит на меня из этого леса. Такое жуткое чувство... - женщина отошла от окна и повернулась к своему мужу, - я прям чувствую чей-то взгляд на себе. Особенно по вечерам, после того, как стемнеет.
Мужчина улыбнулся, обнял женщину и погладил ее по голове.
- Ты же сама всегда хотела дом у леса. Теперь уже не хочешь? Будем продавать?
- Нет конечно, - она снова повернулась к окну, - просто иногда аж мурашки по спине пробегают. Смотрю в эту тьму и что-то внутри меня как будто шепчет: "Отвернись! Не смотри на них! Они чувствуют твой взгляд!".
- Кто - они? - нахмурился мужчина.
- Не знаю, - пожала она плечами, - просто ощущения такие. Не знаю, как объяснить.
- Это нормально, - мужчина присел на диван и о чем-то задумался. Было заметно, что он слегка расстроен тем, что дом, о котором они мечтали столько лет и наконец-то достроили, приносит его супруге негативные эмоции, - это древние страхи. Они есть в каждом из нас. Люди всегда боялись темноты, потому что во тьме ты не увидишь врага или опасного зверя. Люди всегда боялись лесов по тем же причинам. А уж от ночного леса у них совсем стыла кровь в жилах. Вот поэтому и появились все эти легенды о всякой нежити.
- Да, наверное ты прав, - задумчиво кивнула женщина, - древние страхи. Но дело в том, что...
- Что? - заинтересовался муж.
- Дело в том, что... Мне кажется, что я действительно слышу этот шепот.
- Какой?
- Ну, тот. Тот, который говорит мне: "Не смотри на них".
- Милая, ну это же просто твой внутренний голос, - рассмеялся мужчина, - ты просто проговариваешь про себя свои мысли, а тебе кажется, что это кто-то говорит. К тому же, ты у меня такая впечатлительная - насмотришься всяких фильмов, а потом боишься без света спать. Это нормально, не нужно обращать на это внимания. Скоро ты привыкнешь к новому месту и все будет хорошо.
Женщина промолчала и только лишь поближе придвинулась к окну.
- Ну, что ты, в самом деле? - занервничал мужчина и подошел к ней, - давай вместе посмотрим.
Он распахнул окно и ворвавшийся ветер тут же наполнил комнату ночной свежестью. На них высокой темной стеной смотрел лес.
- Слышишь? - округлила глаза женщина.
- Что? Слышу, как шумят деревья - ветер же.
- Да нет же! Послушай!
Мужчина повернулся боком к лесу и замер. Тишину нарушали лишь завывания ветра и шум листьев.
- Эй! Кто здесь? - выкрикнул он в темноту.
Только очередной порыв ветра снова ворвался в окно.
- Абсолютно ничего необычного я не слышу. Шумят кроны, ветер дует... Все нормально, милая. Просто ты никогда не жила в деревне, вот тебе и чудится что-то в этих самых обычных звуках.
- Да, да... - закивала она, - наверное, ты прав. Я уже так привыкла к шуму большого города, что здесь мне все в новинку. Все эти звуки природы, леса... Да, ты прав.
- Ну, вот и отлично, - мужчина поцеловал жену в щеку и направился к двери, - пойдем спать, завтра рано вставать.
- Сейчас приду, - улыбнулась она, - нужно еще помыть посуду.
Когда звуки шагов мужа смолкли, она снова выглянула в окно и замерла, прислушиваясь. После объяснений мужа, лес уже не казался таким страшным и мрачным. На несколько минут она даже заслушалась музыкой ветра в ветках старых деревьев. Смахнув с подоконника несколько сухих листьев, она потянулась к ручке окна, чтобы его закрыть.
"... не смотри..." - снова зазвучали в ее голове обрывки шепота, - "...в глаза... отвернись... они чувствуют... БЕГИ!".
Женщина вскрикнула, трясущимися руками быстро захлопнула окно и мигом вылетела из комнаты.
***
- Где ты их видела? Здесь? - существо тихо опустилось на землю и уставилось в темноту огромными, как тарелки, глазами.
- Да. Сначала появилось вот это, - другое создание протянуло в сторону дома кривую когтистую лапу, - а несколько ночей назад я увидела там их. Одно из них смотрело прямо на меня. Ты не представляешь, какие они жуткие. У них такая белая кожа, отвратительные короткие пальцы без когтей... Брр... А еще у них очень маленькие глаза. Видимо это правда, что они слепы и не могут нас видеть.
- Ты их первый раз что ли увидела?
- Да. Ты же знаешь, я всю жизнь прожила в той норе у Червивого болота. Я никогда не видела белых карликов.
Второе существо издало булькающий звук, чем-то отдаленно напоминающее смех.
- Если честно, то я и сам их видел всего пару раз в жизни. И то я не уверен, что мне не показалось.
- То есть, ты их тоже видел? - оживилось существо, - а мне никто не верит... А расскажи мне о них. Что ты о них знаешь?
- Один из моих предков как-то говорил о них... Но он убеждал меня в том, что это просто древние страхи и никаких белых карликов не существует. Он говорил, что мы, нежить, всегда боялись полей, потому что в поле ты заметен для своих врагов. Особенно тогда, когда в небе светит желтый глаз. На равнине нельзя спрятаться в норе, за деревом или в болоте. В этом он прав - мы ведь никогда не выходим из-под тени деревьев. Он говорил, что из-за всего этого и появились все эти легенды и выдумки о карликах.
- Ну, не знаю... - протянуло первое создание, - что тогда это такое и откуда оно появилось?
Оно снова указало на дом.
- Он говорил, что существуют такие огромные необычные грибы. И что они тоже растут сами по себе тогда, когда мы спим, скрываясь от желтого глаза. Но ни он, ни я еще ни разу их не видели. Вот, сегодня в первый раз.
- Грибы? Как-то они не очень похожи...
- Тихо!
Существо взмахнуло лапой. Второе создание тут же повернуло черное плоское лицо в сторону дома и замерло от ужаса. Прямо на них смотрел... белый карлик. Дрожь пробежала по всему телу. Маленькие глаза карлика рыскали своим слепым взглядом по ночному лесу, выискивая свою жертву. Через секунду все оборвалось внутри нежити - за первым карликом появился второй. Его уродливые, короткие, и от этого еще более пугающие руки потянулись к ним, как будто пытаясь нащупать что-то перед собой.
- Эй! Кто здесь? - раздался его ужасный тихий писк, от которого у обоих подкосились лапы.
Одно из существ, первым оправившись от ужаса, охватившего его, тут же бросилось к своей, окаменевшей от страха спутнице, и огромной лапой схватило ее за плечо, пытаясь утащить за собой в темноту леса.
- Не смотри! Не смотри им в глаза, - зашептало оно, - отвернись! Они чувствуют наши взгляды! Не смотри... БЕГИ!
© ЧеширКо
-
«Я маму потерял, она, случайно, не у вас?»
— Здравствуйте, я попал в бюро находок? — прозвучал в трубке детский голосок.
— Да, ты потерял что-то? — ответили ему.
— Мою маму. Может она у вас?
— Расскажи, какая у тебя мама?
— Самая добрая, самая красивая, ей очень нравятся котята.
— Тогда для тебя есть хорошие новости. Вчера мы нашли одну маму, может твою. Расскажи, где ты находишься?
— Детский дом №3.
— Жди, мама направляется в детдом и скоро заберет тебя.
В комнату к малышу зашла его мама, самая лучшая, добрая, красивая, на руках она держала котенка. Малыш счастливо воскликнул: «Мама!». Бросился к ней, обнял.
— Моя милая мама!
От своего крика Артемка проснулся. Сны про маму он видел практически каждую ночь. Из под подушки он достал фотографию с изображением девушки. Мальчик нашел эту фотографию год назад во время прогулки и был уверен, что на ней изображена его мама. Теперь же Артемка бережно хранил ее под своей подушкой. Он очень долго рассматривал фотографию в темноте, пытаясь разглядеть ее черты лица. После этого он незаметно засыпал.
Утром заведующая детским домом, Ангелина Ивановна, по традиции обходила комнаты с воспитанниками, чтобы пожелать всем доброго утра и приласкать каждого малыша. На полу около кроватки Артема она заметила фотографию, которая ночью выпала у него из рук. Ангелина Ивановна подняла фотографию и спросила мальчика:
— Артемушка, а откуда у тебя это фото?
— Я нашел его на улице.
— А кто это?
— Это моя мама, — улыбнулся малыш и добавил, — она самая красивая и добрая, а еще она любит кошек.
Заведующая размышляла.
Дело в том, что она сразу узнала девушку на снимке. Первый раз она пришла в детский дом в прошлом году с друзьями-волонтерами. Наверное, тогда она и потеряла здесь фотографию. С тех пор эта девушка приложила много усилий, чтобы добиться разрешения на усыновление ребенка. Но, по мнению бюрократов, у нее имелся существенный недостаток: она была не замужем.
— Что ж, — произнесла Ангелина Ивановна, — если она твоя мама, это в корне меняет дело.
Войдя к себе в кабинет, заведующая села за стол и стала ждать. Где-то через полчаса раздался робкий стук в дверь:
— К вам можно, Ангелина Ивановна? — В кабинет заглянула та самая девушка с фото.
— Да, конечно, заходите, Алиночка.
Девушка вошла в кабинет и положила перед заведующей пухлую папку с документами.
— Вот, — сказала она, — Я наконец все собрала.
— Хорошо, Алиночка. Мне нужно задать вам еще несколько вопросов. Так положено, понимаете… Вы осознаете, какая ответственность теперь лежит на вас? Ведь, ребенок — это на всю жизнь.
— Я все осознаю, — тут же выдохнула Алина. — Понимаете, я просто не могу спокойно жить, зная, что очень нужна кому-то, но мы не вместе. — Хорошо, — согласилась заведующая. — А когда ты хочешь посмотреть деток? — Я не буду смотреть, Ангелина Ивановна. Я возьму первого ребенка, которого вы приведете, — сказала Алина, уверенно посмотрев заведующей в глаза. Ангелина Ивановна была весьма удивлена.
— Я хочу, чтобы все произошло как у настоящих родителей, — начала взволнованно объяснять Алина, — ведь мамы не выбирают себе ребенка… Они не знают, каким он родится… красивым или некрасивым, здоровым или больным… И я тоже хочу быть настоящей мамой.
— Знаете, Алина, я впервые вижу такого усыновителя, — улыбнулась Ангелина Ивановна. Но я уже знаю, чьей мамой вы станете. Его зовут Артем, ему 5 лет, родная мать отказалась от него в роддоме. Я могу привести его сейчас, если вы готовы.
— Да, я готова, покажите мне моего сына. Заведующая ушла и вскоре вернулась, ведя за руку маленького мальчика. — Артемка, — начала Ангелина Ивановна, — познакомься, это…
— Мама! — воскликнул Артем и бросился к Алине и вцепился в нее так, что у нее захватило дух. — Мамочка моя!
Алина гладила его по взъерошенным волосам и шептала:
— Сынок мой, сыночек… я теперь с тобой… Она подняла глаза на заведующую и спросила:
— А когда можно забрать сына?
— У нас обычно родители и дети постепенно привыкают друг к другу. Общаются сначала здесь, а потом берут на выходные, и если все в порядке забирают насовсем.
— Я сразу заберу Артема, — твердо сказала Алина.
— Хорошо, — махнула рукой заведующая, — завтра ведь все равно выходные. А в понедельник придете, и мы оформим все документы.
Артем светился от счастья. Он держал маму за руку и боялся отпустить ее даже на секунду.
Вокруг засуетились нянечки, собирающие вещи, подошли попрощаться воспитатели, на глазах которых появились слезы.
— Ну Артемушка, будь здоров! Приходи к нам в гости, — попрощалась с ним Ангелина Ивановна.
— До свидания, приду! — ответил Артем.
И через минуту они с мамой оказались на улице, залитой солнечным светом.
Когда они отошли от детдома, малыш наконец решился задать маме важный вопрос:
— Мама… а ты кошек любишь?
— Обожаю! У нас с тобой дома их целых две, — засмеялась Алина, сжимая в руке крошечную ладошку.
Артем счастливо улыбнулся и, подпрыгивая на ходу, поспешил за мамой.
Ангелина Ивановна смотрела в окно вслед уходящим Алине с Артемкой. А когда они скрылись, за ближайшим углом, села за рабочий стол, подняла трубку телефона и набрала номер:
— Алло, это Небесная Канцелярия? Примите, пожалуйста, заявку. Имя клиентки: Алина Смирнова. Категория заслуги: наивысшая — подарила счастье ребенку… Присылайте все, что полагается в таких случаях: огромное счастье, взаимную любовь, удачу во всем… Ну и, разумеется, идеального мужчину, она еще не замужем… Да, я понимаю, что дефицит, но вы же понимаете, речь идет об исключительном случае. И еще про бесконечный денежный поток не забудьте, ведь малыш должен хорошо питаться… Уже все отправлено? Спасибо!
Сквозь зеленую листву деревьев во дворе детского дома лился солнечный свет, на площадках были слышны детские голоса. Заведующая положила трубку и подошла к открытому окну. Она любила при возможности стоять и смотреть на своих малышей, расправив за спиной огромные белоснежные крылья…
P.S. Быть может, вы не верите в ангелов, но ангелы верят в вас!
(с) сеть
-
Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.
— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?
Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло под сердцем, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.
— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?
— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.
«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.
— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?
— Я, собственно… — собеседник замялся.
— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то…
— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.
— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.
— Говорите, я запомню.
В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.
— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?
Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.
Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.
В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.
«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».
Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.
Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.
— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?
Максим помялся, осторожно уселся на край стула.
— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.
— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.
— Нигде? — спросил Максим тихо.
— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?
— Да, продолжайте, пожалуйста.
— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.
Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.
— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!
— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.
— У вас есть дети?
— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?
— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.
Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.
— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…
— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.
— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?
Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.
— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.
— Литература – это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.
Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.
— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.
«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».
Лермонтов «Мцыри».
Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…
Максим слушал.
— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.
— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.
День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.
Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн. Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков. Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый. Классика, беллетристика, фантастика, детектив. Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.
Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.
— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.
Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?
Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.
— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.
— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.
— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.
— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?
— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.
— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?
— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.
Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.
«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…».
Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.
Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.
Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.
Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.
Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.
— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.
— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?
— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.
— От… От кого?!
— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его…
— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.
Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.
— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.
— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?
Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.
— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.
(https://pp.userapi.com/c841222/v841222721/79636/75DcqWZWju4.jpg)
-
:'-(
-
почему-то не смешно мне. светло и грустно. старею, наверное....
Когда тебе 53, и в метро ты вдруг встречаешься взглядом с нестерпимо хорошенькой дамой лет 25–ти, в душе и организме образуются две взаимоисключающие волны: удочерить на месте и что–нибудь подкатить.
Вставая сегодня утром с кровати, ты сделал не два движения, а двенадцать, пять из которых принесли боль, а одно испортило воздух.
Поэтому, как воспитанный реалист ты мгновенно переключаешь свет своих очей с дальнего, который видит сквозь свитер, на ближний, пригодный для ориентирования среди бесполых и престарелых. И с достоинством отводишь в сторону очки с колотящимися о линзы глазами.
Но успеваешь заметить. Что пронзительная красота тоже тебя увидела.
И поправила прическу, легкую пепельную бурю над огненными губами такой формы, что Анджелина забросала бы весь угол окурками.
Из богатого книжного и кое–какого своего опыта ты знаешь, что этот жест — невольная реакция женщины на привлекательного самца.
И на мгновение мертворождается надежда.
Что ты и она чисто теоретически могли бы механически так возвратно–поступательно дополнить друг друга, что постучали бы не только снизу, но и через этаж.
Краткое видение вызывает обильное потоотделение.
Это защитная реакция лысины, чтобы кепочка прилипла, не слетела, и она не поняла, что ты — прекрасно помнящий Брежнева пожилоид.
Есть ракурс, под которым ты выглядишь моложе, все дело в этом.
Есть время года, когда бес пытается выломать ребра клетки.
Весна.
Когда веснуется все живое, а все еле живое начинает хлопать себя по складкам в поисках пестиков и тычинок.
-
Чота противненько стало)
-
НАСТОЯЩАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА
"Мне двадцать три. Старшему из моих учеников шестнадцать. Я его боюсь. Я боюсь их всех".
Светлана Комарова уже много лет живет в Москве. Успешный бизнес-тренер, хедхантер, карьерный консультант. А в 90-х она восемь лет работала школьной учительницей в глухих дальневосточных деревнях.
"Дальний Восток. Каждая осень неземной красоты. Золотая тайга с густо-зелеными пятнами кедров и елей, черный дикий виноград, огненные кисти лимонника, упоительные запахи осеннего леса и грибы. Грибы растут полянами, как капуста на грядке, выбегаешь на полчаса за забор воинской части, возвращаешься с корзиной грибов. В Подмосковье природа женственна, а тут — воплощенная брутальность. Разница огромна и необъяснима.
На Дальнем кусается все, что летает. Самые мелкие тварешки забираются под браслет часов и кусают так, что место укуса опухает на несколько дней. «Божья коровка, полети на небко», — не дальневосточная история. В конце августа уютные, пятнистые коровки собираются стаями как комары, атакуют квартиры, садятся на людей и тоже кусают. Эту гадость нельзя ни прихлопнуть, ни стряхнуть, коровка выпустит вонючую желтую жидкость, которая не отстирывается ничем. Божьих коровок я разлюбила в восемьдесят восьмом.
Вся кусачесть впадает в спячку в конце сентября, и до второй недели октября наступает рай на земле. Безоблачная в прямом и переносном смысле жизнь. На Дальнем Востоке всегда солнце — ливни и метели эпизодами, московской многодневной хмари не бывает никогда. Постоянное солнце и три недели сентябрьско-октябрьского рая безвозвратно и накрепко привязывают к Дальнему.
В начале октября на озерах мы празднуем День учителя. Я еду туда впервые. Тонкие перешейки песка между прозрачными озерами, молодые березы, чистое небо, черные шпалы и рельсы брошенной узкоколейки. Золото, синева, металл. Тишина, безветрие, теплое солнце, покой.
— Что здесь раньше было? Откуда узкоколейка?
— Это старые песчаные карьеры. Здесь были лагеря, — золото, синева и металл тут же меняются в настроении. Я хожу по песчаным перешейкам между отражений берез и ясного неба в чистой воде. Лагеря посреди березовых рощ. Умиротворяющие пейзажи из окон тюремных бараков. Заключенные выходили из лагерей и оставались в том же поселке, где жили их охранники. Потомки тех и других живут на одних улицах. Их внуки учатся в одной школе. Теперь я понимаю причину непримиримой вражды между некоторыми семьями местных.
В том же октябре меня уговорили на год взять классное руководство в восьмом классе. Двадцать пять лет назад дети учились десять лет. После восьмого из школ уходили те, кого не имело смысла учить дальше. Этот класс состоял из них почти целиком. Две трети учеников в лучшем случае попадут в ПТУ. В худшем — сразу на грязную работу и в вечерние школы. Мой класс сложный, дети неуправляемы, в сентябре от них отказался очередной классный руководитель. Директриса говорит, что, может быть, у меня получится с ними договориться. Всего один год. Если за год я их не брошу, в следующем сентябре мне дадут первый класс.
Мне двадцать три. Старшему из моих учеников, Ивану, шестнадцать. Два года в шестом классе, в перспективе — второй год в восьмом. Когда я первый раз вхожу в их класс, он встречает меня взглядом исподлобья. Дальний угол класса, задняя парта, широкоплечий большеголовый парень в грязной одежде со сбитыми руками и ледяными глазами. Я его боюсь.
Я боюсь их всех. Они опасаются Ивана. В прошлом году он в кровь избил одноклассника, выматерившего его мать. Они грубы, хамоваты, озлоблены, их не интересуют уроки. Они сожрали четверых классных руководителей, плевать хотели на записи в дневниках и вызовы родителей в школу. У половины класса родители не просыхают от самогона. «Никогда не повышай голос на детей. Если будешь уверена в том, что они тебе подчинятся, они обязательно подчинятся», — я держусь за слова старой учительницы и вхожу в класс как в клетку с тиграми, боясь сомневаться в том, что они подчинятся. Мои тигры грубят и пререкаются. Иван молча сидит на задней парте, опустив глаза в стол. Если ему что-то не нравится, тяжелый волчий взгляд останавливает неосторожного одноклассника.
Районо втемяшилось повысить воспитательную составляющую работы. Родители больше не отвечают за воспитание детей, это обязанность классного руководителя. Мы должны регулярно посещать семьи в воспитательных целях. У меня бездна поводов для визитов к их родителям — половину класса можно оставлять не на второй год, а на пожизненное обучение. Я иду проповедовать важность образования. В первой же семье натыкаюсь на недоумение. Зачем? В леспромхозе работяги получают больше, чем учителя. Я смотрю на пропитое лицо отца семейства, ободранные обои и не знаю, что сказать. Проповеди о высоком с хрустальным звоном рассыпаются в пыль. Действительно, зачем? Они живут так, как привыкли жить. Им не нужно другой жизни.
Дома моих учеников раскиданы на двенадцать километров. Общественного транспорта нет. Я таскаюсь по семьям. Визитам никто не рад — учитель в доме к жалобам и порке. Для того, чтобы рассказать о хорошем, по домам не ходят. Я хожу в один дом за другим. Прогнивший пол. Пьяный отец. Пьяная мать. Сыну стыдно, что мать пьяна. Грязные затхлые комнаты. Немытая посуда. Моим ученикам неловко, они хотели бы, чтобы я не видела их жизни. Я тоже хотела бы их не видеть. Меня накрывает тоска и безысходность. Через пятьдесят лет правнуки бывших заключенных и их охранников забудут причину генетической ненависти, но будут все так же подпирать падающие заборы слегами и жить в грязных, убогих домах. Никому отсюда не вырваться, даже если захотят. И они не хотят. Круг замкнулся.
Иван смотрит на меня исподлобья. Вокруг него на кровати среди грязных одеял и подушек сидят братья и сестры. Постельного белья нет и, судя по одеялам, никогда не было. Дети держатся в стороне от родителей и жмутся к Ивану. Шестеро. Иван старший. Я не могу сказать его родителям ничего хорошего — у него сплошные двойки, ему никогда не нагнать школьную программу. Вызывать его к доске без толку — он выйдет и будет мучительно молчать, глядя на носки старых ботинок. Англичанка его ненавидит. Зачем что-то говорить? Не имеет смысла. Как только я расскажу, как у Ивана все плохо, начнется мордобой. Отец пьян и агрессивен. Я говорю, что Иван молодец и очень старается. Все равно ничего не изменить, пусть хотя бы этого шестнадцатилетнего угрюмого викинга со светлыми кудрями не будут бить при мне. Мать вспыхивает радостью:
«Он же добрый у меня. Никто не верит, а он добрый. Он знаете, как за братьями-сестрами смотрит! Он и по хозяйству, и в тайгу сходить… Все говорят — учится плохо, а когда ему учиться-то? Вы садитесь, садитесь, я вам чаю налью», — она смахивает темной тряпкой крошки с табурета и кидается ставить грязный чайник на огонь.
Этот озлобленный молчаливый переросток может быть добрым? Я ссылаюсь на то, что вечереет, прощаюсь и выхожу на улицу. До моего дома двенадцать километров. Начало зимы. Темнеет рано, нужно дойти до темна.
— Светлана Юрьевна, Светлана Юрьевна, подождите! — Ванька бежит за мной по улице. — Как же вы одна-то? Темнеет же! Далеко же! — Матерь божья, заговорил. Я не помню, когда последний раз слышала его голос.
— Вань, иди домой, попутку поймаю.
— А если не поймаете? Обидит кто? — «Обидит» и Дальний Восток вещи несовместимые. Здесь все всем помогают. Убить в бытовой ссоре могут. Обидеть подобранного зимой попутчика — нет. Довезут в сохранности, даже если не по пути. Ванька идет рядом со мной километров шесть, пока не случается попутка. Мы говорим всю дорогу. Без него было бы страшно — снег вдоль дороги размечен звериными следами. С ним мне страшно не меньше — перед глазами стоят мутные глаза его отца. Ледяные глаза Ивана не стали теплее. Я говорю, потому что при звуках собственного голоса мне не так страшно идти рядом с ним по сумеркам в тайге.
Наутро на уроке географии кто-то огрызается на мое замечание.
«Язык придержи, — негромкий спокойный голос с задней парты. Мы все, замолчав от неожиданности, поворачиваемся в сторону Ивана. Он обводит холодным, угрюмым взглядом всех и говорит в сторону, глядя мне в глаза. — Язык придержи, я сказал, с учителем разговариваешь. Кто не понял, во дворе объясню».
У меня больше нет проблем с дисциплиной. Молчаливый Иван — непререкаемый авторитет в классе. После конфликтов и двусторонних мытарств мы с моими учениками как-то неожиданно умудрились выстроить отношения. Главное быть честной и относиться к ним с уважением. Мне легче, чем другим учителям: я веду у них географию. С одной стороны, предмет никому не нужен, знание географии не проверяет районо, с другой стороны, нет запущенности знаний. Они могут не знать, где находится Китай, но это не мешает им узнавать новое. И я больше не вызываю Ивана к доске. Он делает задания письменно. Я старательно не вижу, как ему передают записки с ответами.
Два раза в неделю до начала уроков политинформация. Они не отличают индийцев от индейцев и Воркуту от Воронежа. От безнадежности я плюю на передовицы и политику партии и два раза в неделю по утрам пересказываю им статьи из журнала «Вокруг света». Мы обсуждаем футуристические прогнозы и возможность существования снежного человека, я рассказываю, что русские и славяне не одно и то же, что письменность была до Кирилла и Мефодия. И про запад. Западом здесь называют центральную часть Советского Союза. Эта страна еще есть. В ней еще соседствуют космические программы и заборы, подпертые кривыми бревнами. Страны скоро не станет. Не станет леспромхоза и работы. Останутся дома-развалюхи, в поселок придет нищета и безнадежность. Но пока мы не знаем, что так будет.
Я знаю, что им никогда отсюда не вырваться, и вру им о том, что, если они захотят, они изменят свою жизнь. Можно уехать на запад? Можно. Если очень захотеть. Да, у них ничего не получится, но невозможно смириться с тем, что рождение в неправильном месте, в неправильной семье перекрыло моим открытым, отзывчивым, заброшенным ученикам все дороги. На всю жизнь. Без малейшего шанса что-то изменить. Поэтому я вдохновенно им вру о том, что главное — захотеть изменить.
Весной они набиваются ко мне в гости: «Вы у всех дома были, а к себе не зовете, нечестно». Первым, за два часа до назначенного времени приходит Лешка, плод залетной любви мамаши с неизвестным отцом. У Лешки тонкое породистое восточное лицо с высокими скулами и крупными темными глазами. Лешка не вовремя. Я делаю безе. Сын ходит по квартире с пылесосом. Лешка путается под ногами и пристает с вопросами:
— Это что?
— Миксер.
— Зачем?
— Взбивать белок.
— Баловство, можно вилкой сбить. Пылесос-то зачем покупали?
— Пол пылесосить.
— Пустая трата, и веником можно, — он тычет пальцем в фен. — А это зачем?
— Лешка, это фен! Волосы сушить!
Обалдевший Лешка захлебывается возмущением:
— Чего их сушить-то?! Они что, сами не высохнут?!
— Лешка! А прическу сделать?! Чтобы красиво было!
— Баловство это, Светлана Юрьевна! С жиру вы беситесь, деньги тратите! Пододеяльников, вон — полный балкон настирали! Порошок переводите!
В доме Лешки, как и в доме Ивана, нет пододеяльников. Баловство это, постельное белье. А миксер мамке надо купить, руки у нее устают.
Иван не придет. Они будут жалеть, что Иван не пришел, слопают без него домашний торт и прихватят для него безе. Потом найдут еще тысячу и один притянутый за уши повод, чтобы в очередной раз завалиться в гости, кто по одному, кто компанией. Все, кроме Ивана. Он так и не придет. Они будут без моих просьб ходить в садик за сыном, и я буду спокойна — пока с ним деревенская шпана, ничего не случится, они — лучшая для него защита. Ни до, ни после я не видела такого градуса преданности и взаимности от учеников. Иногда сына приводит из садика Иван. У них молчаливая взаимная симпатия.
На носу выпускные экзамены, я хожу хвостом за англичанкой — уговариваю не оставлять Ивана на второй год. Затяжной конфликт и взаимная страстная ненависть не оставляют Ваньке шансов выпуститься из школы. Елена колет Ваньку пьющими родителями и брошенными при живых родителях братьями-сестрами. Иван ее люто ненавидит, хамит. Я уговорила всех предметников не оставлять Ваньку на второй год. Елена несгибаема, ее бесит волчонок-переросток, от которого пахнет затхлой квартирой. Уговорить Ваньку извиниться перед Еленой тоже не получается:
— Я перед этой сукой извиняться не буду! Пусть она про моих родителей не говорит, я ей тогда отвечать не буду!
— Вань, нельзя так говорить про учителя, — Иван молча поднимает на меня тяжелые глаза, я замолкаю и снова иду уговаривать Елену:
— Елена Сергеевна, его, конечно же, нужно оставлять на второй год, но английский он все равно не выучит, а вам придется его терпеть еще год. Он будет сидеть с теми, кто на три года моложе, и будет еще злее.
Перспектива терпеть Ваньку еще год оказывается решающим фактором, Елена обвиняет меня в зарабатывании дешевого авторитета у учеников и соглашается нарисовать Ваньке годовую тройку.
Мы принимаем у них экзамены по русскому языку. Всему классу выдали одинаковые ручки. После того как сданы сочинения, мы проверяем работы с двумя ручками в руках. Одна с синей пастой, другая с красной. Чтобы сочинение потянуло на тройку, нужно исправить чертову тучу ошибок, после этого можно браться за красную пасту. Один из парней умудрился протащить на экзамен перьевую ручку. Экзамен не сдан — мы не смогли найти в деревне чернил такого же цвета. Я рада, что это не Иван.
Им объявляют результаты экзамена. Они горды. Все говорили, что мы не сдадим русский, а мы сдали! Вы сдали. Молодцы! Я в вас верю. Я выполнила свое обещание — выдержала год. В сентябре мне дадут первый класс. Те из моих, кто пришел учиться в девятый, во время линейки отдадут мне все свои букеты.
Начало девяностых. Первое сентября. Я живу уже не в той стране, в которой родилась. Моей страны больше нет.
— Светлана Юрьевна, здравствуйте! — меня окликает ухоженный молодой мужчина. — Вы меня узнали?
Я лихорадочно перебираю в памяти, чей это отец, но не могу вспомнить его ребенка:
— Конечно узнала, — может быть, по ходу разговора отпустит память.
— А я вот сестренку привел. Помните, когда вы к нам приходили, она со мной на кровати сидела?
— Ванька! Это ты?!
— Я, Светлана Юрьевна! Вы меня не узнали, — в голосе обида и укор. Волчонок-переросток, как тебя узнать? Ты совсем другой.
— Я техникум закончил, работаю в Хабаровске, коплю на квартиру. Как куплю, заберу всех своих.
Он вошел в девяностые как горячий нож в масло — у него была отличная практика выживания и тяжелый холодный взгляд. Через пару лет он действительно купит большую квартиру, женится, заберет сестер и братьев и разорвет отношения с родителями. Лешка сопьется и сгинет к началу двухтысячных. Несколько человек закончат институты. Кто-то переберется в Москву.
— Вы изменили наши жизни.
— Как?
— Вы много всего рассказывали. У вас были красивые платья. Девчонки всегда ждали, в каком платье вы придете. Нам хотелось жить как вы.
Как я. Когда они хотели жить как я, я жила в одном из трех домов убитого военного городка рядом с поселком леспромхоза. У меня был миксер, фен, пылесос, постельное белье и журналы «Вокруг света». Красивые платья я шила вечерами на подаренной бабушками на свадьбу машинке.
Ключом, открывающим наглухо закрытые двери, могут оказаться фен и красивые платья. Если очень захотеть".
-
Не первый раз читаю про Ваньку, но всегда читаю до конца.
-
уревелась вся :'-( :'-( :'-( чем-то напомнило фильм "уроки французского"
-
Первый муж, за которого выдали когда-то Евфросинью, смешливую и задорную девку, Никон Оседкин — пропал в тайге на третьем году после свадьбы. Осталась от Никона память — дочь Анна, рослая да пышнотелая, в мать.
Второго — ухаря и гуляку Василия — присушила Евфросинья не могучим своим телом, а тем добром, что сумела нажить.
Вдовый, серьезный, пожилой плотник Семен Кулагин стал третьим. Добрую пятистенку срубил он на пасеке, рядом со старой Евфросииьиной халупой. В халупе были поселены куры и поросенок. Но, жадный не по годам на работу, надорвался Семен Петрович, ворочая в одиночку тяжелые бревна. А Евфросинья выла, обижаясь на вечное свое вдовство.
В утешение остался Евфросинье дом, просторный и светлый.
Мимо пасеки через выгары убегала на север просторная дорога — трасса. Трасса кормила Евфросинью. Приисковое Управление облюбовало чистенькую пятистенку, под «заезжее» для трактористов и экспедиторов.
За крышу и за тепло под крышей платило деньги Управление.
Иннокентий Пятнов пришел на пасеку в потемках. Не помнил, как одолевал последние километры дороги, превратившейся в липкое месиво из глины, мокрого снега и воды. Впереди, далеко видимый с косогора, замерцал драгоценный огонек. Замерцал и потух— это Евфросинья, ложась спать, погасила лампу. И тогда, Иннокентий заставил себя идти дальше.
Иннокентий прижался горячим лбом к закрытой двери, постучал плохо слушающейся рукой.
— Не ко времени тебя бог дает! — негостеприимно объявила Евфросииья, отмыкая заложку.— Я уже спать собираюсь. Обожди, сейчас лампу зажгу
Зашлепав босыми ногами по полу, пошла к печке — пошарить на шестке спичек.
— В самое бездорожье угадал ты, парень! Нешто погодить нельзя было?
Он тут же, возле двери, опустился на пол. Евфросинья, зажгла фитиль, лампу поставила повыше — на перевернутую крынку.
— Ты чего? — оторопев, спросила она.
Иннокентий сидел на полу, бессильно уронив голову, дышал тяжело.
— Простыл я, видать, хозяйка... Трактор застрял на Светлой, я груз выручал. Простыл... В реке провозился долго. Грязи вот принес в дом...—Он медленно ворочал глазами, видя только огромные босые ноги Евфросиньи.
— Грязи принес... Не серчай...— повторил он и закрыл глаза.
И Евфросииья всплеснула руками, точно наседка крыльями, захлопотала:
— Не знаю, как тебя звать, скидавай одежонку-то свою, мокрая она совсем. Я тебе на нарах сейчас постелю. Как на грех, в самоваре углей не осталось, а тебе чаю с медом и с малиной надо.
До нар, прикрытых широким сенником, Иннокентий добрался сам. Неподатливую, тяжелую от влаги одежду стаскивала Евфросииья.
Двое суток не отходила Евфросииья от Иннокентия.
На третий день он впервые заснул спокойно.
Проснулся Иннокентий вечером.
— Хозяюшка! — позвал робко.
Она заспешила к нему со стаканом темного брусничного сока.
— Опамятовал, слава богу! Пить хочешь, поди?
— Нет... Обеспокоил я тебя...
— Так ты... Три дня около меня ходила? Как же это, а? Ведь у меня и денег теперь нет, расплатиться за хлопоты твои...
Евфросинья сурово поджала только что улыбавшиеся губы, пошла прочь от постели. Не оглядываясь, бросила:
— Ладно тебе, лежи... Нужны мне, поди-ко, твои деньги...
Утром, преодолевая слабость, он перетащился к окну и, радостно вздохнув, положил локти на подоконник.
— Эва он где! — удивилась вернувшаяся в дом Евфросинья. — Скорый ты шибко. Тебе еще лежать надо. Ложись-ко, я тебе шанег испекла свежих.
Пятьдесят лет без малого бобылем прожил на свете Иннокентий. Не замечая времени прожитых лет, он забывал, что годы все-таки летят, уходят, чтобы не возвратиться. Охотничья избушка в тайге была для него домом.
Первый раз в жизни Иннокентий подумал, что мог бы и у него быть — пусть даже не дом, а теплый угол, куда хотелось бы ему вернуться, где ожидали бы его возвращения.
Евфросинья — огромная, сырая, неуклюжая в сшитом мешком домотканом платье — хлопотала возле стола. А Иннокентий не видел ни тяжести походки ее, ни покрасневших на утреннем приморозке босых с косолапиной ног, ни широкоскулого мужского лица. Он видел и ощущал тепло, которым светились ее глаза.
Он уже забыл, каковы они, шаньги с творогом и молотой черемухой. Лепешки на сохатином сале, испеченные в охотничьей избушке, тоже похрустывали на зубах, были не менее вкусными.
На другой день, при помощи Евфросиньи, он выбрался на улицу и уселся на солнцепеке, щурясь от резавшего глаза гнета. Евфросинья вынесла доху и закутала застеснявшегося ее заботливости Иннокентия.
Его все больше завлекал мир, незнакомый доселе, в котором цветут герани на окнах, а заботливые руки бережно укрывают теплой дохой.
По зыбким мосткам через ключ перебрался Андриан и, закряхтев, сел рядом. В сивой его бороде запутались обломки соломинок.
— Пригревает!— сказал дед и мотнул головой, показывая на солнце.— Запоздала нынче весна, зато взялась дружно. Эдак, смотри, скоро и картошку сажать... Поспешать надо будет тебе домой, баба одна не управится, поди? . .
Иннокентий посмотрел мимо собеседника погрустневшими глазами. С натугой роняя слова, точно сам не хотел верить в них, признался:
— Некуда мне... торопиться. Нету у меня дома... Нету...
— Ну-у? — не поверил ему Андриан.— Худо эдак-то, парень! Худо! Должон у человека дом быть, какой ни на есть, а дом! Пущай в дороге человек, а душа у него завсегда дома жить должна. Тогда человеку веселее и по земле ходить.
— Ноги, парень, не век по свету носить будут! — не унимался дед.— Надо было тебе загодя подумать об этом. Годов уже тебе немало...
Плотнее запахиваясь в доху, словно желая укрыться в ней от колючих слов, Иннокентий спросил, помолчав:
— Поздно ведь теперь, а?
Дед скорбно затряс бородой:
— Пожалуй, теперь поздно, парень. Кому ты нужон теперь, лядащий да и в годах? Старик ушел.
Иннокентий никогда не тяготился одиночеством, но гулкому, басовитому голосу Евфросиньи обрадовался.
— Замерз ай нет еще? Ну-ка ступай домой. Доху-то мне давай, я унесу...
Отсчитывал последние дни апрель. Иннокентий окреп настолько, что бродил теперь по двору, высматривая, к чему надобно приложить руки, зудившиеся по работе, но Евфросннья не верила в их силу, то и дело отнимала у него топор.
— Иди-ка отдохни. Нечего тебе. Сама управлюсь.
И все-таки Иннокентий выбрал время пересадить лопаты, починил обеззубевшие грабли, перекрыл двухметровой дранкой крышу сеновала над стайкой, повыкидал из стайки навоз.
— Вот спасибочко-то тебе, Иннокентий Павлович! — сказала Евфросинья, радостно оглядывая новую, розовую в лучах солнца крышу.
Он выздоровел, пора было уходить. Уходить не хотелось. Хотелось остаться.
Остаться, чтобы уходить и возвращаться сюда опять и опять, в теплый угол, где будут его ждать. Он знал, чувствовал, что нужен здесь. Что ему нужно и можно быть здесь.
Но как мог он заговорить об этом — прохожий, попросившийся только переночевать?
Почему-то робела заговорить первой и Евфросинья. Последние дни она стала приглядывать за собой, обновила и уже не прятала в сундук коричневое фланелевое платье. Сменила на сапоги старые, латаные опорки, в которых доила корову и работала во дворе. По вечерам набрасывала на плечи цветастый шерстяной платок. Рассказывала, искоса поглядывая на Иннокентия:
— Конечно, жизнь у нас не то, что в поселке. Дочка со своим, в Енисейск уехала. Тоскливо. От людей на отшибе зато в достатке.
Он слушал, потирая ладонью шибко защетинившийся подбородок, изредка вставляя несколько слов.
Перевернув кверху дном опорожненный стакан, сказал хмуро:
— Спасибо. За все спасибо тебе, Евфросенья Васильевна. За хлеб, за соль. Век помнить буду твою ласку. Однако, пора мне и в путь собираться. Завтра думаю по холодку выйти...
Евфросинья молчала, разглаживая на коленях платье, не отрывая глаз от больших, все умеющих своих рук. Широкие скулы ее медленно заливал густой румянец.
Иннокентий думал о том, что завтра он, может быть, уйдет навсегда отсюда. И он уйдет, если Евфросинья будет молчать.
Его разбудил дождь, барабанивший по стеклу. Евфросинья возилась у печки, пахло закисающим тестом, жареным мясом.
«Худо! — подумал Иннокентий.— Худо уходить в такую погоду».
Но тут Евфросинья разогнула спину, повернулась к свету, и он понял, что уходить никуда не нужно.
Некрасивое лицо Евфросиньи светилось смущенной улыбкой. На праздничном платье из коричневой фланели красовалась эмалированная брошка, изображавшая голубя с письмом в клюве. Аккуратно зачесанные волосы покрывал синий шелковый платок с белыми горошинами.
Уходить было не нужно. Иннокентий знал, что она скажет.
Теперь у него есть место, куда он будет возвращаться, усталый и промерзший, куда будет он торопиться из своих охотничьих странствий. Он всегда будет торопиться, не забывающий, что его ждут здесь.
И Евфросинья понимала, что он знает об этом. Оттого и не торопилась сказать.
Затискав руки в узкие рукава старой телогрейки, перекинул котомку за спину.
— Уходишь? — сердце Евфросиньи сжал холод.
Разве не его звала она, томясь по ночам? Ждала его, чтобы, радостными слезами выплакав, позабыть навсегда горести и печали бабьего сиротства, чтобы опора и заступа были у нее в жизни. Дождалась, а он уходит теперь? Неужто каменный совсем человек, а для нее нет у судьбы счастья?
Иннокентий, отворотясь к окошку, разбирал пачку каких-то бумажек. Найдя нужную, аккуратно сложил вчетверо и спрятал.
— Деньги у меня за конторой, получить надо! — Муку-то какую в райпо брать? И сколь? Куля три по теперешней дороге привезть можно, я думаю, а коня в конторе дадут.
Она еще не поняла, не успела понять, почему заторопился он в контору. Зато поняла самое важное: это муж и хозяин торопится по делам! Спросила робко, отворачиваясь, чтобы не увидел слез:
— Ты бы поел чего, Кеша? Путь дальний.
— Хлеба возьму в дорогу.
Ему следовало спешить. Он хотел, чтобы в теплом углу, который обретен им, хватило тепла на всех...
© Летописец
-
:love3: :love3: :love3:
-
Берегите своих близких
Елена Серова.
Она привыкла, что он есть… Просто есть и все. Утром он звонил ей с работы и спрашивал: "Ты успела позавтракать?"
"Господи, какая ерунда тебя беспокоит!" - раздраженно говорила она.
Ей было вечно некогда, она делала карьеру, она решала важные задачи, а он просто был в ее жизни. Просто был всегда…
И вроде как у него тоже были задачи и карьера, но вот он спрашивал её о завтраке, а она - нет. Не привыкла…
Хотя он на работу уходил на рассвете. Она не вставала так рано. Она же тяжело трудилась, и уставала. И вообще - ещё не хватало ему завтрак готовить…
Не домострой же, честное слово… Брак ведь это партнерство.
А ещё в её машине в бардачке всегда находились "Сникерсы".
Это он заботливо подкладывал их ей. Потому что пробки, а до дома не близко, а она голодная…
И каждый раз откусывая этот "Сникерс", она думала: "Вот негодяй, это же он любит "Сникерсы", а не я! А я от них только толстею!"
Но, как ни странно, батончик всегда был кстати. Потому что есть действительно хотелось… И пробки. И вообще-то он вкусный…
Такая тихая семейная жизнь. Без страстей и высокого накала. Просто он есть. Она есть. И хорошо…
Когда его положили в больницу, ей казалось - это всего неделя. Ну, подумаешь, немного сердце прихватило - с кем не бывает…
Она всё так же много работала, дедлайн, новый проект, а тут ещё он так некстати свалился…
Он говорил ей, что приезжать к нему не надо - кормят его отлично, и лекарства есть и вообще он тут как в санатории…
Однажды она приехала на работу и вдруг почувствовала, что ей чего-то не хватает…
Он первый раз не позвонил, и не спросил, позавтракала ли она… И первый раз в жизни ей вдруг стало неуютно и страшно…
Потом ей позвонили из реанимации. Ему стало хуже…
Она неслась к нему через всю Москву умоляя только об одном: чтобы он поправился, чтобы все было как прежде. В Москве снова была пробка девять баллов, она полезла в бардачок, но не нашла там привычного "Сникерса"…
Она уже сутки сидела на кушетке в больнице. Она устала от слёз, устала молиться, она думала только об одном: "Ну почему? Почему так случилось? Ведь было же все хорошо?!!" На кушетку рядом с ней подсел седой усталый Ангел.
- Плохо дело - он умирает…
Женщина в ужасе посмотрела на него. От волнения ей перехватило горло.
- Тебе его вернуть?
- Да! Да! Скажите, что мне сделать?! Я пойду на все, только бы мы были вместе!!!
- Купи ему "Сникерс", - тихо сказал Ангел. - Он их так любит…
Она бежала сквозь ночь и метель, к единственному ночному магазину. Колючий ветер почти сбивал её с ног, мороз обжигал щёки, а она бежала и бежала, не видя ничего вокруг.
- Вам повезло… Остался последний… Давно завоза не было… - толстенькая продавщица положила батончик на кассу.
… Утром женщина очнулась на кушетке. К ней подошла медсестра.
- Простите, что разбудила, вашего мужа перевели в общую палату. Вы можете с ним увидеться…
Женщина с трудом открыла глаза. Она не понимала, где она, что с ней, что было прошлой ночью: сон, или явь, реальность, или видение.
Она раскрыла горячую ладонь - в ней лежал смятый, подтаявший "Сникерс"…
- Мой любимый, - на осунувшемся бледном лице мужа заиграла улыбка.
- Какая же ты у меня заботливая…
-
@}->-- :love3:
-
Чужие жизни.
Максим вышел из офисного здания и, нажав на кнопку брелка сигнализации, сел в свою машину. Вставив ключ в замок зажигания, он запустил двигатель и включил радио. Бросив взгляд на боковое зеркало заднего вида, Максим выжал сцепление и передвинул рычаг коробки передач. Весь путь до дома он молча слушал музыку, иногда покачивая головой в такт мелодии. Припарковавшись во дворе, он заглушил мотор и протянул руку к пассажирскому сидению, на котором должна была лежать сумка, с которой он каждый день ходил на работу. В ней он хранил рабочие документы, бланки договоров и прочие бумаги, необходимые в его деятельности. Помимо всего прочего, в ней же находились и его личные документы.
Положив руку на сиденье, Максим с ног до головы покрылся холодным липким потом. Сумки на месте не было. Сделав несколько странных движений, похожих на предсмертные судороги, он приложил ладонь к лицу и закрыл глаза, пытаясь вспомнить, где же он забыл свою драгоценную сумку. Картинки воспоминаний тут же полетели перед его внутренним взором.
Утро. Он поднимается по ступеням офисного здания, открывает дверь, здоровается с вахтером и направляется в свой кабинет.
Обед. Он берет сумку... Да, в обед она была с ним... Он выходит из здания и направляется к столовой. После перерыва он возвращается в кабинет и кладет ее на свой стол.
Вечер. Он закрывает дверь кабинета на ключ и кладет его в сумку, после чего спускается вниз и выходит из здания. Когда это было? Сегодня или вчера? Каждый день одно и то же.
Максим открыл глаза и, положив ладони на руль, откинулся на спинку сиденья. Вспоминая события сегодняшнего дня, он неожиданно поймал себя на мысли о том, что не может отличить их от событий вчерашнего дня или, к примеру, того, который он прожил неделю, месяц, год назад. Как будто он живет не своей, а какой-то чужой жизнью, ежедневно действуя по заранее установленному графику. Сегодняшний день определенно запомнится ему, но лишь тем, что он потерял свою сумку с документами.
- Не вспомнил? - вывел его из раздумий голос, раздавшийся за его спиной, отчего Максим вздрогнул и даже случайно надавил ладонью на клаксон.
Обернувшись, он увидел на заднем сидении своего автомобиля странного человека. Он был одет в какую-то одежду - именно так мог бы описать его внешний вид Максим, так как, рассмотрев какую-либо деталь его одеяния и переведя взгляд на другую, воспоминания о предыдущей каким-то странным образом тут же стирались из его памяти. Это же касалось и черт его лица - внимательно рассмотрев его верхнюю часть и после этого бросив взгляд на подбородок, он тут же забывал о том, какого цвета глаза у незнакомца. Эта странная особенность удивляла гораздо больше, чем само наличие незнакомого человека на заднем сидении его автомобиля.
- Твоя сумка лежит здесь, - человек медленно поднял руку и указал пальцем на пропажу, лежавшую рядом с ним, - ты сам положил ее сюда, чем, собственно, и привлек мое внимание.
- А, так ты вор? Украсть ее хотел? - нащупывая в кармане двери газовый баллончик, как можно спокойнее произнес Максим.
- Я? Вор?
Незнакомец неожиданно расхохотался. Его смех был настолько искренним и заразительным, что Максим сам еле сдержался, чтобы не улыбнуться.
- Нет, дружок, - отсмеявшись, произнес человек, - я не вор, а вот таких грабителей как ты еще нужно поискать.
- Это ты о чем? - напрягся Максим, судорожно перебирая в памяти все свои мутные схемы по уходу от налогов.
- О краже, дружок, о краже.
Слова незнакомца заставили Максима вспотеть во второй раз.
- Ты... Вы из органов, да? - еле ворочая пересохшим языком, спросил он.
- В точку, - с улыбкой на лице кивнул мужчина, - из внутренних органов. Я бы даже сказал - из очень внутренних органов, о существовании которых большинство людей даже не догадывается. Назовем их... К примеру, службой розыска украденных жизней. Сокращенно - СРУЖ, - человек на секунду задумался, - нет, пусть лучше будет отдел розыска украденных жизней - ОРУЖ. Так благозвучнее звучит.
- Каких еще жизней? Я никого не убивал, - побледнел Максим.
- А откуда тогда у тебя чужая жизнь?
- Какая еще жизнь?
Мужчина удивленно вскинул брови и внимательно посмотрел в глаза Максима.
- Разве это не ты несколько минут назад подумал о том, что живешь чужой жизнью?
Максим поморщился и взглянул на незнакомца.
- Вы серьезно? Это же просто образное выражение! Какое это имеет отношение...
- Самое прямое, - перебил его мужчина, - раз ты сам признаешься в том, что живешь чужой жизнью, значит ты ее у кого-то украл. Выходит, что у тебя их две. Одна твоя, настоящая, о которой ты мечтаешь и держишь прозапас, а вторая - чужая, не твоя, которую ты в данный момент проживаешь.
Незнакомец зевнул, тактично прикрыв рот рукой.
- Я видел много воров жизней и знаешь что? - продолжил он свою речь, - ни один из вас не в состоянии ответить мне на один простой вопрос: «Зачем ты ее украл?». Может быть, ты сможешь?
- Да не крал я никакую жизнь! Что вы несете?
Мужчина вздохнул и, схватив сумку, протянул ее Максиму.
- А это тогда что?
- Сумка, - пожал тот плечами.
- Абсолютно верно. Это твоя сумка, которую ты каждый вечер и из года в год кладешь на переднее сидение автомобиля перед тем, как отправиться домой с работы. Ни разу ты не нарушал этот обряд, а сегодня вдруг взял и положил ее назад. На этом ты и прокололся.
Максим нахмурился и еще крепче сжал в ладони баллончик.
- Это теория, - продолжил незнакомец, - первый класс, вторая четверть. «При розыске украденных жизней в первую очередь стоит обращать внимание на нетипичное поведение объекта при выполнении повторяющихся действий», - подняв палец вверх, процитировал он. - На одну секунду, на одно крохотное мгновение ты переключился с украденной жизни на свою собственную и сделал нетипичное действие - положил сумку на заднее сидение. Чем и выдал себя с потрохами. Поэтому тебе придется вернуть чужую жизнь ее владельцу.
- Ну и что с того, что я положил сумку на заднее сиденье? Это еще ничего не доказывает. Забыл, задумался, отвлекся... Да всё, что угодно могло произойти.
- Ладно, давай начистоту, - кивнул незнакомец, - скажи, разве в твоей голове ни разу сам собой не возникал вопрос: «Что я сейчас здесь делаю?». Разве ты не ловил себя на мысли, что всё, что тебя окружает - это не то, чего бы ты хотел на самом деле? Разве ты не представлял свое будущее, в котором ты жалеешь о том, что прожил жизнь совсем не так, как планировал?
- Бред, - хмыкнул Максим. - Каждый человек когда-нибудь об этом думал. Выйди на улицу, ткни пальцем в любого и он скажет, что такие мысли его посещали.
- Возможно, - кивнул мужчина, - но сегодня прокололся ты, а не кто-то другой. Поэтому и спрос будет с тебя. Кстати, а какая она на самом деле?
- Кто?
- Ну, твоя настоящая жизнь. Какая она?
Максим хотел ответить что-то резкое, но вместо этого почему-то вздохнул и бросил газовый баллончик обратно в карман двери. Незнакомец молча наблюдал за его действиями.
- Настоящая жизнь - она другая, - наконец произнес Максим. - Совсем не такая, как эта.
Он положил ладони на руль и оперся на них подбородком.
- Она счастливая, интересная, радостная. Она разная и совсем не похожая на эту. В ней есть любимая работа, в ней меня окружают искренние люди, в ней я понимаю зачем и для чего я живу. Иногда я мечтаю о том, что когда-нибудь наступит момент, я все брошу и заживу по-настоящему. Так, как мне всегда хотелось.
- Неплохо, - качнул головой мужчина, - а зачем тогда ты сейчас проживаешь жизнь, которая тебе не нравится?
- Не знаю, - пожал плечами Максим. - Просто всегда жил как все. Смотрел на других и убеждал сам себя: «Вот так нужно, вот так правильно». А то, что я себе напридумывал - это всё дурость. Работать нужно там, где больше платят, а не там, где нравится. Дружить надо с нужными людьми, а не с теми, с кем хочется. Любить ту, с которой удобно, а не ту, которая в сердце.
- Ох уж это «как все»... - вздохнул незнакомец. - Никого оно не довело до добра. «Как все» - первый шаг к воровству чужих жизней, знаете ли.
- А знаете что? - Максим повернул голову и посмотрел на незнакомца. - К черту. Я бы отдал эту жизнь в обмен на свою, настоящую. Это возможно?
- То есть, вы признаёте, что проживаете чужую жизнь? - оживившись, неожиданно перешел на «вы» незнакомец.
- Да, признаю.
- Вы подтверждаете, что украли ее?
- Да не крал я никакую жизнь! Как вы это себе представляете?
- А откуда же тогда она у вас?
Максим промолчал. Мужчина усмехнулся и, открыв дверь, вышел из машины.
- А что будет, если я скажу, что я ее украл? - открыв окно и высунув голову наружу, с надеждой в голосе спросил Максим.
Незнакомец поправил галстук и, оперевшись на крышу автомобиля, наклонился к окну.
- Тогда вы признаете себя вором.
- И всё?
- И всё.
- И я начну жить своей настоящей жизнью?
- Да.
- Хорошо. Я признаю, что украл чужую жизнь. Что дальше?
Незнакомец улыбнулся.
- Вы поступили честно, признавшись в преступлении, поэтому с этого момента краденая жизнь - официально ваша.
- Но... Подождите!
- Ах, да. Забыл. Вторую жизнь я изымаю за ненадобностью. Вы все равно ею никогда не воспользуетесь, а кому-нибудь она пригодится. Всего доброго!
Незнакомец вежливо улыбнулся молодому человеку и зашагал по тротуару, а Максим сидел в машине, смотрел ему вслед, и с каждым шагом мужчины воспоминания о нем стирались в памяти Максима. Как и надежды на то, что когда-нибудь он махнет на все рукой и заживет по-настоящему, своей жизнью - той, о которой он мечтал, но всегда боялся.
Мужчина скрылся за поворотом, а Максим бросил взгляд на зеркало заднего вида. На него смотрело угрюмое лицо с опущенными уголками губ, двумя вертикальными складками на переносице и взглядом равнодушных глаз из-под сдвинутых бровей. Люди, проживающие чужие жизни, всегда выглядят одинаково.
©ЧеширКо
-
Можно попросить Нину?
— Можно попросить Нину? — сказал я.
— Это я, Нина.
— Да? Почему у тебя такой странный голос?
— Странный голос?
— Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь?
— Не знаю.
— Может быть, мне не стоило звонить?
— А кто говорит?
— С каких пор ты перестала меня узнавать?
— Кого узнавать?
Голос был моложе Нины лет на двадцать. А на самом деле Нинин голос лишь лет на пять моложе хозяйки. Если человека не знаешь, по голосу его возраст угадать трудно. Голоса часто старятся раньше владельцев. Или долго остаются молодыми.
— Ну ладно, — сказал я. — Послушай, я звоню тебе почти по делу.
— Наверно, вы все-таки ошиблись номером, — сказала Нина. — Я вас не знаю.
— Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой?
— Ну вот! — Нина вздохнула, будто ей жаль было прекращать разговор. — Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича.
— Простите, — сказал я и повесил трубку.
Я не сразу набрал номер снова. Конечно, я просто не туда попал. Мои пальцы не хотели звонить Нине. И набрали не тот номер. А почему они не хотели?
Я отыскал в столе пачку кубинских сигарет. Крепких как сигары. Их, наверное, делают из обрезков сигар. Какое у меня может быть дело к Нине? Или почти дело? Никакого. Просто хотелось узнать, дома ли она. А если ее нет дома, это ничего не меняет. Она может быть, например, у мамы. Или в театре, потому что на тысячу лет не была в театре.
Я позвонил Нине.
— Нина? — сказал я.
— Нет, Вадим Николаевич, — ответила Нина. — Вы опять ошиблись. Вы какой номер набираете?
— 1494089.
— А у меня Арбат — один — тридцать два — пять три.
— Конечно, — сказал я. — Арбат — это четыре?
— Арбат — это Г.
— Ничего общего, — сказал я. — Извините, Нина.
— Пожалуйста, — сказала Нина. — Я все равно не занята.
— Постараюсь к вам больше не попадать, — сказал я. — Где-то заклиналось. вот и попадаю к вам. Очень плохо телефон работает.
— Да, — согласилась Нина.
Я повесил трубку.
Надо подождать. Или набрать сотню. Время. Что-то замкнется в перепутавшихся линиях на станции. И я дозвонюсь. «Двадцать два часа ровно», — сказала женщина по телефону «сто». Я вдруг подумал, что если ее голос записали давно, десять лет назад, то она набирает номер «сто», когда ей скучно, когда она одна дома, и слушает свой голос, свой молодой голос. А может быть, она умерла. И тогда ее сын или человек, который ее любил, набирает сотню и слушает ее голос.
Я позвонил Нине.
— Я вас слушаю, — сказала Нина молодым голосом. — Это опять вы, Вадим Николаевич?
— Да, — сказал я. — Видно, наши телефоны соединились намертво. Вы только не сердитесь, не думайте что я шучу. Я очень тщательно набирал номер, который мне нужен.
— Конечно, конечно, — быстро сказала Нина. — Я ни на минутку не подумала. А вы очень спешите, Вадим Николаевич?
— Нет, — сказал я.
— У вас важное дело к Нине?
— Нет, я просто хотел узнать, дома ли она.
— Соскучились?
— Как вам сказать…
— Я понимаю, ревнуете, — сказала Нина.
— Вы смешной человек, — сказал я. — Сколько вам лет, Нина?
— Тринадцать. А вам?
— Больше сорока. Между нами толстенная стена из кирпичей.
— И каждый кирпич — это месяц, правда?
— Даже один день может быть кирпичом.
— Да, — вздохнула Нина, — тогда это очень толстая стена. А о чем вы думаете сейчас?
— Трудно ответить. В данную минуту ни о чем. Я же разговариваю с вами.
— А если бы вам было тринадцать лет или даже пятнадцать, мы могли бы познакомиться, — сказала Нина. — Это было бы очень смешно. Я бы сказала: приезжайте завтра вечером к памятнику Пушкину. Я вас буду ждать в семь часов ровно. И мы бы друг друга не узнали. Вы где встречаетесь с Ниной?
— Как когда.
— И у Пушкина?
— Не совсем. Мы как-то встречались у «России».
— Где?
— У кинотеатра «Россия».
— Не знаю.
— Ну, на Пушкинской.
— Все равно почему-то не знаю. Вы, наверное, шутите. Я хорошо знаю Пушкинскую площадь.
— Неважно, — сказал я.
— Почему?
— Это давно было.
— Когда?
Девочке не хотелось вешать трубку. почему-то она упорно продолжала разговор.
— Вы одна дома? — спросил я.
— Да. Мама в вечернюю смену. Она медсестра в госпитале. Она на ночь останется. Она могла бы прийти и сегодня, но забыла дома пропуск.
— Ага, — сказал я. — Ладно, ложись спать, девочка. Завтра в школу.
— Вы со мной заговорили как с ребенком.
— Нет, что ты, говорю с тобой, как со взрослой.
— Спасибо. Только сами, если хотите, ложитесь спать с семи часов. До свидания. И больше не звоните своей Нине. А то опять ко мне попадете. И разбудите меня, маленькую девочку.
Я повесил трубку. Потом включил телевизор и узнал о том, что луноход прошел за смену 337 метров. Луноход занимался делом, а я бездельничал. В последний раз я решил позвонить Нине уже часов в одиннадцать, целый час занимал себя пустяками. И решил, что, если опять попаду на девочку, повешу трубку сразу.
— Я так и знала, что вы еще раз позвоните, — сказала Нина, подойдя к телефону. — Только не вешайте трубку. Мне, честное слово, очень скучно. И читать нечего. И спать еще рано.
— Ладно, — сказал я. — Давайте разговаривать. А почему вы так поздно не спите?
— Сейчас только восемь, — сказала Нина.
— У вас часы отстают, — сказал я. — Уже двенадцатый час.
Нина засмеялась. Смех у нее был хороший, мягкий.
— Вам так хочется от меня отделаться, что просто ужас, — сказала она. — Сейчас октябрь, и потому стемнело. И вам кажется, что уже ночь.
— Теперь ваша очередь шутить? — спросил я.
— Нет, я не шучу. У вас не только часы врут, но и календарь врет.
— Почему врет?
— А вы сейчас мне скажете, что у вас вовсе не октябрь, а февраль.
— Нет, декабрь, — сказал я. И почему-то, будто сам себе не поверил, посмотрел на газету, лежавшую рядом, на диване. «Двадцать третье декабря» — было написано под заголовком.
Мы помолчали немного, я надеялся, что она сейчас скажет «до свидания». Но она вдруг спросила:
— А вы ужинали?
— Не помню, — сказал я искренне.
— Значит, не голодный.
— Нет, не голодный.
— А я голодная.
— А что, дома есть нечего?
— Нечего! — сказала Нина. — Хоть шаром покати. Смешно, да?
— Даже не знаю, как вам помочь, — сказал я. — И денег нет?
— Есть, но совсем немножко. И все уже закрыто. А потом, что купишь?
— Да, — согласился я. — Все закрыто. Хотите, я пошурую в холодильнике, посмотрю, что там есть?
— У вас есть холодильник?
— Старый, — сказал я. — «Север». Знаете такой?
— Нет, — сказала Нина. — А если найдете, что потом?
— Потом? Я схвачу такси и подвезу вам. А вы спуститесь к подъезду и возьмете.
— А вы далеко живете? Я — на Сивцевом Вражке. Дом 15/25.
— А я на Мосфильмовской. У Ленинских гор. За университетом.
— Опять не знаю. Только это неважно. Вы хорошо придумали, и спасибо вам за это. А что у вас есть в холодильнике? Я просто так спрашиваю, не думайте.
— Если бы я помнил, — сказал я. — Сейчас перенесу телефон на кухню, и мы с вами посмотрим.
Я прошел на кухню, и провод тянулся за мной, как змея.
— Итак, — сказал я, — открываем холодильник.
— А вы можете телефон носить за собой? Никогда не слышала о таком.
— Конечно, могу. А ваш телефон где стоит?
— В коридоре. Он висит на стенке. И что у вас в холодильнике?
— Значит, так… что тут, в пакете? Это яйца, неинтересно.
— Яйца?
— Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу? Нет, она французская, мороженая. Пока вы ее сварите, совсем проголодаетесь. И мама придет с работы. Лучше мы вам возьмем колбасы. Или нет, нашел марокканские сардины, шестьдесят копеек банка. И к ним есть полбанки майонеза. Вы слышите?
— Да, — сказала Нина совсем тихо. — Зачем вы так шутите? Я сначала хотела засмеяться, а потом мне стало грустно.
— Это еще почему? В самом деле так проголодались?
— Нет, вы же знаете.
— Что я знаю?
— Знаете, — сказала Нина. Потом помолчала и добавила: — Ну и пусть! Скажите, а у вас есть красная икра?
— Нет, — сказал я. — Зато есть филе палтуса.
— Не надо, хватит, — сказала Нина твердо. — Давайте отвлечемся. Я же все поняла.
— Что поняла?
— Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно?
— Из окна? Дома, копировальная фабрика. Как раз сейчас, полдвенадцатого, смена кончается. И много девушек выходит из проходной. И еще виден «Мосфильм». И пожарная команда. И железная дорога. Вот по ней сейчас идет электричка.
— И вы все видите?
— Электричка, правда, далеко идет. Только видна цепочка огоньков, окон!
— Вот вы и врете!
— Нельзя так со старшими разговаривать, — сказал я. — Я не могу врать. Я могу ошибаться. Так в чем же я ошибся?
— Вы ошиблись в том, что видите электричку. Ее нельзя увидеть.
— Что же она, невидимая, что ли?
— Нет, видимая, только окна светиться не могут. Да вы вообще из окна не выглядывали.
— Почему? Я стою перед самым окном.
— А у вас в кухне свет горит?
— Конечно, а так как же я в темноте в холодильник бы лазил? У меня в нем перегорела лампочка.
— Вот, видите, я вас уже в третий раз поймала.
— Нина, милая, объясни мне, на чем ты меня поймала.
— Если вы смотрите в окно, то откинули затемнение. А если откинули затемнение, то потушили свет. Правильно?
— Неправильно. Зачем же мне затемнение? Война, что ли?
— Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли?
— Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток… Я не об этом.
— И я не об этом… Постойте, а вы инвалид?
— К счастью, все у меня на месте.
— У вас бронь?
— Какая бронь?
— А почему вы тогда не на фронте?
Вот тут я в первый раз только заподозрил неладное. Девочка меня вроде бы разыгрывала. Но делала это так обыкновенно и серьезно, что чуть было меня не испугала.
— На каком я должен быть фронте, Нина?
— На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте с немцами. Я серьезно говорю, я не шучу. А то вы так странно разговариваете. Может быть, вы не врете о курице и яйцах?
— Не вру, — сказал я. — И никакого фронта нет. Может быть, и в самом деле мне подъехать к вам?
— Так и я в самом деле не шучу! — почти крикнула Нина. — И вы перестаньте. Мне сначала было интересно и весело. А теперь стало как-то не так. Вы меня простите. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду.
— Честное слово, девочка, я говорю правду, — сказал я.
— Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет. Дров мало. И темно. Только коптилка. Сегодня электричества нет. И мне одной сидеть ой как не хочется. Я все теплые вещи на себя накутала.
И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос:
— Вы почему не на фронте?
— На каком я могу быть фронте? — Уже и в самом деле шутки зашли куда-то не туда. — Какой может быть фронт в семьдесят втором году!
— Вы меня разыгрываете?
Голос опять сменял тон, был он недоверчив, был он маленьким, три вершка от пола. И невероятная, забытая картинка возникла перед глазами — то, что было с мной, но много лет, тридцать или больше лет назад. когда мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла буржуйка. И я сижу не диване, подобрав ноги. И горит свечка, или это было керосиновая лампа? И курица кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят только в романах, хотя я тогда не думал о курице…
— Вы почему замолчали? — спросила Нина. — Вы лучше говорите.
— Нина, — сказал я. — Какой сейчас год?
— Сорок второй, — сказала Нина.
И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в ее словах. Она не знает кинотеатра «Россия». И телефон у нее только из шести номеров. И затемнение…
— Ты не ошибаешься? — спросил я.
— Нет, — сказала Нина.
Она верила в то, что говорила. Может, голос обманул меня? Может, ей не тринадцать лет? Может, она, сорокалетняя женщина, заболела еще тогда, девочкой, и ей кажется, что она осталась там, где война?
— Послушайте, — сказал я спокойно. Не вешать же трубку. — Сегодня двадцать третье декабря 1972 года. Война кончилась двадцать семь лет назад. Вы это знаете?
— Нет, — сказала Нина.
— Вы знаете это. Сейчас двенадцатый час… Ну как вам объяснить?
— Ладно, — сказал Нина покорно. — Я тоже знаю, что вы не привезете мен курицу. Мне надо было догадаться, что французских куриц не бывает.
— Почему?
— Во Франции немцы.
— Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но немецкие туристы бывают и у нас.
— Как так? Кто их пускает?
— А почему не пускать?
— Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы, наверно, просто вредитель или шпион?
— Нет, я работаю в СЭВе, Совете Экономической Взаимопомощи. Занимаюсь венграми.
— Вот и опять врете! В Венгрии фашисты.
— Венгры давным-давно прогнали своих фашистов. Венгрия — социалистическая республика.
— Ой, а я уж боялась, что вы и в самом деле вредитель. А вы все-таки все выдумываете. Нет, не возражайте. Вы лучше расскажите мне, как будет потом. Придумайте что хотите, только чтобы было хорошо. Пожалуйста. И извините меня, что я так с вами грубо разговаривала. Я просто не поняла.
И я не стал больше спорить. Как объяснить это? Я опять представил себе, как сижу в этом самом сорок втором году, как мне хочется узнать, когда наши возьмут Берлин и повесят Гитлера. И еще узнать, где я потерял хлебную карточку за октябрь. И сказал:
— Мы победим фашистов 9 мая 1945 года.
— Не может быть! Очень долго ждать.
— Слушай, Нина, и не перебивай. Я знаю лучше. И Берлин мы возьмем второго мая. Даже будет такая медаль — «За взятие Берлина». А Гитлер покончит с собой. Он примет яд. И даст его Еве Браун. А потом эсэсовцы вынесут его тело во двор имперской канцелярии, и обольют бензином, и сожгут.
Я рассказывал это не Нине. Я рассказывал это себе. И я послушно повторял факты, если Нина не верила или не понимала сразу, возвращался, когда она просила пояснить что-нибудь, и чуть было не потерял вновь ее доверия, когда сказал, что Сталин умрет. Но я потом вернул ее веру, поведав о Юрии Гагарине и о новом Арбате. И даже насмешил Нину, рассказав о том, что женщины будут носить брюки-клеш и совсем короткие юбки. И даже вспомнил, когда наши перейдут границу с Пруссией. Я потерял чувство реальности. Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо мной на диване и слушали. Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже хуже, чем у Нины; хлебную карточку он потерял, и до конца месяца им с матерью придется жить на одну ее карточку, рабочую карточку, потому что Вадик посеял карточку где-то во дворе, и только через пятнадцать лет он вдруг вспомнит, как это было, и будет снова расстраиваться потому что карточку можно было найти даже через неделю; она, конечно, свалилась в подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь погонять в футбол. И я сказал, уже потом, когда Нина устала слушать, то что полагала хорошей сказкой:
— Ты знаешь Петровку?
— Знаю, — сказала Нина. — А ее не переименуют?
— Нет. Так вот…
Я рассказал, как войти во двор под арку и где в глубине двора есть подвал, закрытый решеткой. И если это октябрь сорок второго года, середина месяца, то в подвале, вернее всего лежит хлебная карточка. Мы там, во дворе, играли в футбол, и я эту карточку потерял.
— Какой ужас! — сказала Нина. — Я бы этого не пережила. Надо сейчас же ее отыскать. Сделайте это.
Она тоже вошла во вкус игры, и где-то реальность ушла, и уже ни она, ни я не понимали, в каком году мы находимся, — мы были вне времен, ближе к ее сорок второму году.
— Я не могу найти карточку, — сказал я. — Прошло много лет. Но если сможешь, зайди туда, подвал должен быть открыт. В крайнем случае скажешь, что карточку обронила ты.
И в этот момент нас разъединили.
Нины не было. Что-то затрещало в трубке. Женский голос сказал:
— Это 1481815? Вас вызывает Орджоникидзе.
— Вы ошиблись номером, — сказал я.
— Извините, — сказал женский голос равнодушно.
И были короткие гудки. Я сразу же набрал снова Нинин номер. Мне нужно было извиниться. Нужно было посмеяться вместе с девочкой. Ведь получалась в общем чепуха…
— Да, — сказал голос Нины. Другой Нины.
— Это вы? — спросил я.
— А, это ты, Вадим? Что тебе не спится?
— Извини, — сказал я. — Мне другая Нина нужна.
— Что?
Я повесил трубку и снова набрал номер.
— Ты сума сошел? — спросила Нина. — Ты пил?
— Извини, — сказал я и снова бросил трубку.
Теперь звонить бесполезно. Звонок из Орджоникидзе все вернул на свои места. А какой у нее настоящий телефон? Арбат — три, нет, Арбат — один — тридцать два — тридцать… Нет, сорок…
Взрослая Нина позвонила мне сама.
— Я весь вечер сидела дома, — сказала она. — Думала, ты позвонишь, объяснишь, почему ты вчера так себя вел. Но ты, видно, совсем сошел с ума.
— Наверно, — согласился я. Мне не хотелось рассказывать ей о длинных разговорах с другой Ниной.
— Какая еще другая Нина? — спросила она. — Это образ? Ты хочешь заявить, что желал бы видеть меня иной?
— Спокойной ночи, Ниночка, — сказал я. — Завтра все объясню.
…Самое интересное, что у этой странной истории был не менее странный конец. На следующий день утром я поехал к маме. И сказал, что разберу антресоли. Я три года обещал это сделать, а тут приехал сам. Я знаю, что мама ничего не выкидывает. Из того, что, как ей кажется, может пригодиться. Я копался часа полтора в старых журналах, учебниках, разрозненных томах приложений к «Ниве». Книги были не пыльными, но пахли старой, теплой пылью. Наконец я отыскал телефонную книгу за 1950 год. книга распухла от вложенных в нее записок и заложенных бумажками страниц, углы которых были обтрепаны и замусолены. Книга было настолько знакома, что казалось странным, как я мог ее забыть, — если бы не разговор с Ниной, так бы никогда и не вспомнил о ее существовании. И стало чуть стыдно, как перед честно отслужившим костюмом, который отдают старьевщику на верную смерть.
Четыре первые цифры известны. Г-1—32… И еще я знал, что телефон, если никто из нас не притворялся, если надо мной не подшутили, стоял в переулке Сивцев Вражек, в доме 15/25. Никаких шансов найти тот телефон не было. Я уселся с книгой в коридоре, вытащив из ванной табуретку. Мама ничего не поняла, улыбнулась только проходя мимо, и сказала:
— Ты всегда так. Начнешь разбирать книги, зачитаешься через десять минут. И уборке конец.
Она не заметила, что я читаю телефонную книгу. Я нашел этот телефон. Двадцать лет назад он стоял в той же квартире, что и в сорок втором году. И записан был на Фролову К.Г.
Согласен, я занимался чепухой. Искал то, чего и быть не могло. Но вполне допускаю, что процентов десять вполне нормальных людей, окажись они на моем месте, делали бы то же самое. и я поехал на Сивцев Вражек.
Новые жильцы в квартире не знали, куда уехали Фроловы. Да и жила ли они здесь? Но мне повезло в домоуправлении. Старенькая бухгалтерша помнила Фроловых, с ее помощью я узнал все, что требовалось, через адресный стол.
Уже стемнело. По новому району, среди одинаковых панельных башен гуляла поземка. В стандартном двухэтажном магазине продавали французских кур в покрытых инеем прозрачных пакетах. У меня появился соблазн купить курицу и принести ее, как обещал, хоть и с двадцатилетнем опозданием. Но я хорошо сделал, что не купил ее. В квартире никого не было. И по тому, как гулко разносился звонок, мне показалось, что здесь люди не живут. Уехали.
Я хотел было уйти, но потом, раз уж забрался так далеко, позвонил в дверь рядом.
— Скажите, Фролова Нина Сергеевна — ваша соседка?
Парень в майке, с дымящимся паяльником в руке ответил равнодушно:
— Они уехали.
— Куда?
— Месяц как уехали на Север. До весны не вернутся. И Нина Сергеевна, и муж ее.
Я извинился, начал спускаться по лестнице. И думал, что в Москве, вполне вероятно, живет не одна Нина Сергеевна Фролова 1930 года рождения.
И тут дверь сзади снова растворилась.
— Погодите, — сказал тот же парень. — Мать что-то сказать хочет.
Мать его тут же появилась в дверях, запахивая халат.
— А вы кем ей будете?
— Так просто, — сказал я. — Знакомый.
— Не Вадим Николаевич?
— Вадим Николаевич.
— Ну вот, — обрадовалась женщина, — чуть было вас не упустила. Она бы мне никогда этого не простила. Нина так и сказала: не прощу. И записку на дверь приколола. Только записку, наверно, ребята сорвали. Месяц уже прошел. Она сказала, что вы в декабре придете. И даже сказала, что постарается вернуться, но далеко-то как…
Женщина стояла в дверях, глядела на меня, словно ждала, что я сейчас открою какую-то тайну, расскажу ей о неудачной любви. Наверное, она и Нину пытала: кто он тебе? И Нина тоже сказала ей: «Просто знакомый».
Женщина выдержала паузу, достала письмо из кармана халата.
«Дорогой Вадим Николаевич!
Я, конечно, знаю, что вы не придете. Да и как можно верить детским мечтам, которые и себе уже кажутся только мечтами. Но ведь хлебная карточка была в том самом подвале, о котором вы успели мне сказать…»
(с) Кир Булычев
-
Хорошая история
-
Баба Маня
Баба Маня надумала помирать. Была пятница, обеденное время, похлебав пшённого кулешу, запив его молоком, она, утерев передником рот, глядя через стекло кухонного окна куда-то вдаль промолвила обыденным, бесцветным голосом:
— Валькя! Пасля завтря помирать буду, в воскрясенье, аккурат пред обедней.
Дочь её Валентина, передвигая на плите кастрюли на мгновенье замерла, потом резко, всем телом развернулась лицом к матери и села на табурет, держа в руках тряпку:
— Ты что это надумала?
— А время кончилася, всё таперича, пожила, будя. Подсобишь мяне помыться, одёжу новую из смертного узялка достань. Ну, ета мы пасля с тобою обсудим, хто хоронить будить, хто мяне могилку рыть станить, время пока есть.
— Это что же, надо всем сообщить, чтоб успели приехать попрощаться?
— Во-во, абязательна сообчи, говорить с имя буду.
— Хочешь всё рассказать напоследок? Это верно, пусть знают.
Старушка согласно покачала головой и опираясь на руку дочери засеменила к своей постели.
Была она маленького росточка, сухонькая, личико — как печёное яблочко, всё в морщинах, глаза живые, блестящие. Волосы редкие, сивые, гладко зачёсанные собраны в пучок на затылке подхваченные гребешком и убраны под беленький ситцевый платочек. Хоть по — хозяйству она давно не занималась, но фартук — передник надевала по привычке, клала на него свои натруженные руки, с крупными, будто раскатанными скалкой кистями и пальцами, короткими и широкими. Шёл ей восемьдесят девятый год. И вот надо же, собралась помирать.
— Мам! Я на почту дойду дам телеграммы, ты как?
— Ничё, ничё, ступай с Богом.
Оставшись одна, баба Маня призадумалась. Мысли занесли её далеко, в молодость. Вот она со Степаном сидит над рекой, грызёт травинку, он улыбается ей нежно так. Свадьбу свою вспомнила. Маленькая, ладненькая, в креп-сатиновом светлом платьице, вышла невеста в круг и давай плясать с притопом под гармонь. Свекровь, увидев избранницу сына, сказала тогда:
— Чё проку от такой в хозяйстве, мелковата, да и родит ли?
Не угадала она. Маша оказалась трудолюбива и вынослива. В поле, в огороде работала наравне со всеми, не угонишься за ней, много трудодней зарабатывала, ударницей была, передовичка. Дом стали ставить, она первая помощница Степану подать – принести — поддержать. Дружно жили они с мужем, душа в душу, как говорят. Через год, уже в новой хате, родила Маша дочь Валюшку. Было дочке четыре года, и подумывали о втором ребёнке, как началась война. Степана призвали, в первые — же дни.
Вспомнив проводы его на фронт, баба Маня, судорожно вздохнула, утерев влажные глаза фартуком:
— Соколик мой родимай, уж сколь я по тебе горевала, сколь слёз пролила! Царствие табе нябеснае и вечнай покой! Скора свидимси, погодь маненько!
Её мысли прервала вернувшаяся дочь. Пришла она не одна, а с местным фельдшером, что лечил почитай всё село.
— Как Вы тут баба Маня, приболели?
— Да ничё, не жалуюся пока.
Он послушал старушку, измерил давление, даже градусник поставил, всё в норме.
Перед уходом, отведя Валентину в сторону фельдшер, понизив голос сказал:
— Видимо истощился жизненный ресурс. Это не доказано наукой, но кажется, старики чувствуют, когда уйдут. Крепись и готовься потихоньку. А что ты хочешь — возраст!
В субботу Валентина искупала мать в бане, обрядила во всё чистое и та улеглась на свежезастеленную кровать, вперив глаза свои в потолок, как бы примеряясь к предстоящему состоянию.
После обеда стали съезжаться дети.
Иван, грузный располневший лысоватый мужчина, шумно войдя в дом, занёс сумку гостинцев Василий и Михаил, два брата близнеца, смуглые, черноволосые, носы с горбинкой, появились на пороге, приехав вместе на машине из города, с тревогой глядя в глаза сестре, мол, как она?
Тоня, сильно раздобревшая, с благодушным лицом, свойственным полным людям, добралась на рейсовом автобусе из соседнего района, где жила с семьёй.
И последней, уже ближе к вечеру на такси от станции, приехала электричкой — Надежда, стройная, рыжеволосая, директор школы из областного центра.
С тревожными лицами, сморкаясь в платки, утирая слёзы они входили в дом, сразу проходя к матери, казавшейся маленькой и беспомощной на большой постели, целовали её и держа за руку спрашивали заглядывая с затаённой надеждой в глаза:
— Мам, что ты удумала, ещё поживёшь, ты у нас сильная.
— Была, да вся вышла, — отвечала баба Маня и поджав губы вздыхала.
— Отдыхайтя покедава, завтря поговорим, не бойтеся, до обедни не помру.
Дети с сомнением отходили от матери, обсуждая насущные вопросы друг с другом. Они, все, в общем — то не молоды уже, тоже часто прибаливали и были рады, что с мамой постоянно жила
Валентина и можно спокойными быть за неё.
Приехав к матери, по давно сложившейся привычке взялись помогать по хозяйству. Всё им было тут знакомое и родное, дом их детства. Михаил с Василием рубили дрова и складывали под навес, Иван таскал в бочку воду из колонки, Антонина отправилась кормить скотину, а Валентина с Надеждой занялись ужином.
Потом на кухне, собравшись за большим столом, дети бабы Мани разговаривали вполголоса, а она, уставившись в белый потолок, как на экране увидела свою жизнь.
Тяжко пришлось в войну, холодно, сурово и голодно. Ходила на поле весной выковыривала мелкие промёрзлые чёрные картофелины, оставшиеся с осени, тёрла их и жарила драники. Благо нашла в бане, на окошке небольшую бутылочку с льняным маслом. Когда-то, ещё до войны, после парилки смазывала загрубевшие ступни ног. Повезло! Стала по капельке добавлять на сковородку. А тот небольшой запас картошки, что был в погребе, берегла и не прикасалась. Как установились тёплые майские дни, посадила практически одними глазками, не могла большего себе позволить, как чувствовала, что война затянется, и горюшка ещё хлебнут. Черемшу собирала, щавель, лебеду, крапиву всё шло в пищу. Ребятишкам перешивала из своего, а как, через год после начала войны получила похоронку на Степана, то и из его вещей тоже.
— А чё тута паделаишь, така жисть!- прервав ход своих воспоминаний, тяжело вздохнула баба Маня.
Ближе к осени подкапывала картошку, варила её и наполнив горшки, утеплив старыми платками, прихватив малосольных огурчиков, зелёного лучку, ходила за пять вёрст на узловую станцию, выменивать у эшелонов на другие продукты и вещи. Соскучившись по домашней пище, проезжающие охотно менялись.
Когда военный состав, глядишь, разживёшься тушёнкой, салом, а то и кусочек сахару получится, всё детям радость. Они худющие, бледненькие, встречают мать с надеждой в глазах. Как-то уже к концу войны надумала Маша купить козу. Порылась в сундуках и, достав неприкосновенное — мужний новый бостоновый костюм и своё выходное крепдешиновое платье, всплакнув над ними, прибавила к этому серебряные серёжки с бирюзой и картину с плывущими по озеру лебедями, отдала всё это богатство за молодую и строптивую козочку. Теперь у её детишек было молоко, как хорошо — то! Через месяц уже заметно повеселели ребята, румянец на щёчках появился.
Да, намаялась она одна с детьми. То в школе проблемы, то болезни одолели. Васятка заболел ветрянкой и всех заразил. И смех, и грех, полный дом как лягушат, истыканных зелёнкой, пятнистых детей. Ногу кто сломает, в драке голову расшибёт, за всех душа болела. Вспомнилось, ещё как кончилась война, да вернулись фронтовики, стали её мальчишки поругиваться матерком, да курить махорку втихаря, за сараями.
Пришлось проявить характер. Зазвала обманом Ваню, Ваську да Мишу как — то в баню, будто подсобить надо, заперла изнутри и накормила табаком, едким самосадом. Орали, отплёвывались, но с тех пор ни —, ни, не примечала, чтоб курили. А куда деваться, коль мужа нету. Боялась за них, страсть! То Ванечка заблудился в лесу, искали всем селом целый день, то Тося чуть не утонула, попав на реке в водоворот, а Мишу с аппендицитом еле успели до больницы довести, выходили, не помер.
И опять судорожно вздохнув, подумала:
— Така жисть!
Шли годы, дети росли. К Маше сватались мужчины, вполне достойные были, да как детям скажешь? Начала было однажды разговор с ними, а ребята в один голос:
— Зачем мужик в дом? Мы слушаемся, помогаем во всём, нам и так хорошо и дружно?
Как скажешь им, что стосковалась по мужской ласке, что хочется быть слабой и зависимой, что мочи нет тащить всё на своих плечах, хоть часть бы проблем переложить, спрятаться за спину сильного человека, когда плохо. Но тут же посещали и другие мысли:
— Вдруг забижать начнёт детей, ну его у бесу! - с этой мыслью сама и согласилась.
А как стали подрастать, да вошли в свою пору, только держись! Бессонные ночи у окна в ожидании, свидания их, утирала горькие слёзы разочарования от избранников:
— Не плач тяжало, не отдам даляко, хоть за курицу, да на свою улицу, — приобняв за плечи страдающую от неразделённой любви Надюшку, пыталась шутливой поговоркой утешить мать, — а чё горевать — то доча, всё перемелется, мука будить.
А потом мальчишки её один за другим пошли служить в армию, провожала, вспомнив войну, плакала. Но, Слава Богу, все живые вернулись, окрепшие.
Женились, вышли замуж и разлетелись из гнезда её дети, одна Валентина не устроила свою судьбу, при матери осталась.
— Така она-жисть!
Были у них в семье конечно и радости, куда без них. Воспитала детей достойными людьми и руки у всех золотые. Это ли не радость? Гордилась ими.
Смежив веки, тихо лежала баба Маня, мысли убаюкали её, перестали будоражить и пугать страшными картинами из далёкой жизни и она уснула под тихий разговор своих детей, которые продолжали обсуждать что-то на кухне.
Наутро, после завтрака все собрались вокруг матери. Ей, чтобы было удобно, подложили пару подушек под спину. Обведя детей пристальным взглядом, как бы решаясь на что-то, баба Маня заговорила:
— Проститя мяне за ради Бога, коль чё не так, робяты. Говорю, чтоб не осталось злобы аль обиды какой. Живитя меж собой дружна, помогайте, коль — чаво. Я — та уж скоро помру.
Все, одновременно, возмутившись на её слова, замахали руками, но мать категорично остановила их:
Хотитя, не хотитя, а как Господь скажить, так и будить.
Наступила тишина. Переводя взгляд с одного на другого, баба Маня тихим голосом начала свой рассказ:
— Как-то в начале войны, зимой, мы с Валюшкай сидели в избе, на печи, яна и говорить:
— Мамка, штой — та стукаить в дверь и кричить хтой — та. Пошла, глянула. Батюшки — светы!
Рябёнок ляжить на заваленке и орёть, а рядом ну никого нету. Я поглядела, поглядела, люта, стыла на улице, да и занясла яго в хату. Голоднай, посинел малец. Жваник сделала с хлеба в тряпочку, тёплай вадички дала, уснул. Мать так и не нашлася. Назвали мы дитё Ваняткой. Смышлёнай оказалси.
Потом, где — та году в сорок втором, тяжёлая зима, марозная, на узлавой станции, возля шелону гляжу, сядить дявчонка годков пяток ей, почитай как моя Валькя. На узлах сидить, а мамки нету. Я с ёй подождала часа два, так она и не объявилася. Поспрашивала там — сям, никто не вядал. А дявчонка та щёки приморозила, побялели яны. Интерясуюсь, как звать, бьётся в слязах и молчить.
Посля выяснилась — Тоня. Умная дявчонка, добрая.
— А уж в сорок третьем привязли на полутарке в сяло дятей. Сказывали немцы разбомбили колонну, а вязли их в тыл.
— Кто вазьмёть, осталось десятка два, в других сёлах разобрали, пожалейтя бабы ребятишков!- кричить предсядатель. А кто их будить брать, своих кормить нечем. Гляжу сидять, как воробушки два одинакавыя, близьнята, прижались друг к дружке, годка по два — три им будить. Глазишшы огромныя, плачуть. Говорю предсядателю:
— Давай мяне записывай, Васятка да Миха, мои будуть, выдюжим, как ни то. Вот така жисть робяты. Дружные мальцы были, вязде вместе .Немного помолчав, передохнув баба Маня продолжила:
— А Надейку — та я у пьянай мамьки её отбила. Жалко бабу запила с горя, што мужик погиб. Сама таскалась и яё таскала па пьянкам, да шинкам. А как я дявчонку забрала, яна и сгинула. Сказывали спялась да помёрла. Хлебнула малая горюшка, не враз оттаяла душой, да время лечить.
В комнате установилась звенящая тишина, дети бабы Мани сидели, переглядываясь, не зная, что и сказать, ещё осмысливая услышанное.
— Всё идитя, я устала, нямного посплю, — прекращая разговор решила баба Маня.
— Мамочка, да как же это? Мы ж не знали! - в один голос загомонили все.
— Идитя, идитя таперя, — настаивала баба Маня.
Казалось, ей было неловко, она стеснялась услышать слова благодарности от детей, их недоумённые вопросы.
Все вышли на кухню, стали обсуждать услышанное от матери, делиться своими впечатлениями после сказанного, припоминать то, что стёрлось за давностью лет, какие-то подсказки памяти, ощущения. Не чувствовали они себя чужими, тепло и уютно было им в этом доме и детство виделось счастливым. А если за жизнь и возникали вопросы, то мать однозначно всегда пресекала их словами:
— Все мои, родныя, как один. Не дурите мне галаву, займитесь делам.
Валентина тихо, на цыпочках зашла в комнатку матери желая укрыть потеплее одеялом. Та лежала, широко открытыми глазами глядя в потолок, на спокойном лице застыла счастливая улыбка. Преставилась.
Елена Чистякова Шматко
-
:'-( блин...
-
Тяготы домохозяйства
Катя и Паша искали домработницу очень долго. У Паши были свои требования: ответственная, пунктуальная, воспитанная, опрятная, внимательная, умеющая вкусно готовить, без вредных привычек. Он придирался ко всему, с кандидатками был суров, без конца демонстрировал власть и гонор. Тридцать процентов претенденток даже не переступали порога их дома, если Паша сомневался хоть в одном пункте. Он закрывал дверь прямо перед их носом.
У Кати требований было меньше, но они были жёстче: желательно старая, желательно страшная и уважающая её женский авторитет. Она отсеивала всех, на ком взгляд Паши задерживался больше трёх секунд . Денег у молодых людей было больше чем достаточно, а вот времени совсем ни на что ни хватало, поэтому они и решили найти себе помощницу с постоянным проживание у них дома, которой были готовы очень хорошо платить
Только вот никто им не подходил. Руки у молодых бизнесменов опускались. Им казалось, что проще сменить город, чем найти здесь настоящего профессионала и уже собирались покупать виллу в соседней области, когда к ним в дом постучалась госпожа Набекрень.
Паша открыл дверь и тут же был отодвинут в сторону, не успев сказать и слова. Сначала в дом вошло два чемодана размером с рояль каждый. Затем вошла сама Набекрень, которая была размером с орган и звучала так же громко и тяжело, как его самые басовые регистры. С женщины потоками стекала вода, так как на улице шёл ливень. На полу быстро собралось целое озеро.
Первым делом, даже не поздоровавшись, Набекрень спросила: «Где у вас ведро?».
Паша хотел было что-то возразить, но Набекрень уже достала откуда-то огромную швабру и мощными крутящими движениями рук, от которых, казалось, земля способна начать крутиться в другую сторону, собрала всю воду, а заодно вымыла пол во всей прихожей, не сходя с коврика.
― Ведро! ― скомандовала Набекрень, и Паша, то ли испуганный, то ли загипнотизированный этим великолепным мытьём полов, тут же принёс ведро. Женщина начала выжимать тряпку. Треск раздался такой, словно падал вековой дуб — даже соседские собаки перестали лаять, а ведро наполнилось до краёв. Затем она точно так же выжала свой плащ.
― Где я могу расположиться? ― спросила женщина, глядя на Пашу.
― М-м-мы вас ещё не приняли, ― немного дёргано ответил тот, и сам не заметил как вжал голову в плечи.
― Хм. Что от меня требуется? ― совершенно спокойно ответила Набекрень.
― Н-н-ну, ― голос у Паши дрожал, он забыл как нужно проводить собеседования, ― для начала ваше резюме, ― наконец вспомнилось ему.
― Что вас интересует? ― прогудела Набекрень. При этом она осматривала свои новые трудовые владения, подмечая пыль под двухметровыми шкафами во всю стену и предстоящее усиление слабого межэтажного перекрытия.
― Опыт работы, рекомендательные письма, ваше образование, ― справился, наконец, с дрожью в голосе хозяин.
― Я воспитала восемь собственных детей. Двое из них стали подполковниками в двадцать пять лет. Трое защитили докторскую: по математике, физике и химии на первом курсе института. Две дочери ― мастера спорта международного класса по единоборствам, а младшенькая у меня играет на тубе в оркестре. Есть рекомендательное письмо из Суворовского училища — работала там завхозом, а в качестве подработки выпустила три курса кадетов. Десять лет вела уборку на космодромах, чистила ракеты и оттирала от нагара взлётные площадки. Про судостроение рассказывать? ― сурово поглядела Набекрень на Пашу, и тот невольно сглотнул, а затем помотал головой.
― Нужно спросить у жены, ― выдал он и побежал за супругой на работу прямо так: в тапочках под проливной дождь, не вызывая такси.
Набекрень не стала тратить время и приступила к своим обязанностям, ещё даже не узнав — каким. Первым делом она зашла в ванную комнату и забрала корзину с бельём на кухню. Там она достала из своего чемодана таз и специальную стиральную смесь, изготовленную по собственному рецепту, затем начала кипятить.
― Ты просто пойми, она нам не подходит, совершенно, ― наседал в такси Паша на свою жену, когда те ехали домой.
― А что же ты её не выгнал? Она что, одна? В нашем доме?
― Да. Она не похожа на воровку, совсем. Но я думаю, что лучше будет тебе её выгнать, ну, вам, женщинам, между собой проще договориться, а мне как-то неудобно, я же джентльмен, ― лебезил Павел перед супругой.
По дороге они заехали в школу и забрали своего сына Платона ― тихого необщительного скромника, который плохо учился, ни к чему не стремился, был ленив и ничем не замотивирован по жизни, в общем, полная противоположность своим родителям.
Когда все трое зашли в дом, их встретил запах совершенно непривычной еды, а ещё — зеркально-чистые полы.
Паша хотел было уже шагнуть на паркет, но в кухонном проёме появилось лицо Набекрень, которая одним взглядом заставила всю семью разуться и сложить свои ботинки на обувную полочку.
― Это она? — спросила шепотом жена, когда Набекрень исчезла за дверью.
Паша молча кивнул.
― А вроде бы ничего, ― поджала губы жена и зашагала на кухню.
― Добрый вечер, как я могу к вам обращаться? ― поздоровалась Катя с Набекрень, которая в этот момент голыми руками сняла горячий таз с плиты и поволокла его в ванную.
― Ольга Прокофьевна, добрый вечер, ― поклонилась Набекрень.
― Ольга, ― обратилась хозяйка к женщине уже в ванной, когда та начала выжимать руками бельё, источающее горячий пар.
― Прокофьевна, ― поправила её Набекрень, ― фамилия Набекрень.
― Ольга Прокофьевна, ― немного раздражено, но смиренно продолжила Катя, ― скажите, а вы ознакомились с нашими условиями?
― Есть условия? ― подняла одну бровь Ольга Прокофьевна, и вся ванна немного исказилась вместе с ней.
― Ну да. Небольшие. Например, вы должны соблюдать наши требования, а их немало.
― Слушаю вас, ― не прекращая выжимать бельё, сказала домработница.
― Например, все ваши действия должны быть согласованы с нами. Я вижу, вы самостоятельно решили постирать бельё, используя какие-то консервативные методы, у нас для этого имеется стирал…― Катя не закончила, потому что Набекрень развернула белую рубашку её мужа и начала её вывешивать на сушилку.
― Как вы это сделали? ― ошарашенно смотрела на неё Катя.
― Что сделала?
― Как вы отстирали рубашку мужа от зелёнки? Я собиралась её выбрасывать — он вылил на себя целый пузырёк. В химчистке нам сказали, что пятно уже не отстирать. Рубашка очень дорогая
― У них просто нет ракетного топлива, которое я добавляю в своё средство. К тому же при кипячении мои ингредиенты убивают абсолютно все лишние запахи, ― спокойно ответила Ольга Прокофьевна и продолжила развешивать идеально чистое бельё.
― Ещё какие-то требования будут?
― Что? Требования? ― находясь в лёгком ступоре, переспросила Катя, ― ах да, требования. Вы должны готовить то, что мы попросим вас. Я, например, сижу на особой авокадной диете, а мой муж очень разборчив в еде. Он ест стейки из мраморной говядины, дальневосточных крабов, только фермерскую зелень и яйца. Он не станет питаться чем попало, как и мой сын.
Тогда Ольга Прокофьевна предложила пройти на кухню. Там женщины застали Пашу, который хлебал половником щи прямо из кастрюли.
― А ну! ― рявкнула Набекрень, ― чтобы я больше такого не видела! Разве можно есть из общей кастрюли?! Сядьте, я вам положу! ― скомандовала она, и Паша тут же отпрыгнул от плиты и уселся за стол.
― Паша, ты чего это? ― стыдливо спросила Катя, глядя на мужа, чьё лицо лоснилось от жира.
― Это какое-то зелье, я не мог оторваться! Решил попробовать ложечку и пропал. У меня память отшибло, я не мог остановиться! ― оправдывался он.
― Это не зелье — это капуста, которую я сама квасила, ― сказав это, Набекрень вытащила из чемодана пять трёхлитровых банок капусты.
― Садитесь, Катенька, вы же после работы, голодная! И сына пригласите за стол, ― пробасила домохозяйка.
― Валерьевна, ― пропищала негромко Катя.
― Что? ― повернулась к ней Ольга Прокофьевна, накладывая порцию щей.
― Ничего-ничего, просто вечером я ем только авокадо.
― Авокадо так авокадо, ― пожала плечами Набекрень и достала из холодильника зелёный плод, а затем прямо с косточкой нарезала его на дольки.
Затем она открыла крышку небольшой кастрюльки и кухню быстро заполнил аромат котлет. Он был таким сильным, что Павел снова впал в транс и потянулся к еде руками, но Ольга Прокофьевна треснула по ним, а затем велела сначала съесть щи, в которые накрошила целую гору укропа. Вместе с кастрюлей она пошла на второй этаж, к Платону.
Обычно, мальчик ел только у себя в комнате. Но сегодня он пришёл ужинать на кухню, тащась, словно загипнотизированный, за домработницей с котлетами в руках. Когда мальчик зашёл, он увидел, как его родители молотят ложками щи, а лица у них обоих блестят в свете ламп.
Нетронутый авокадо лежал в стороне. Ольга Прокофьевна положила тарелку с котлетами на стол и всё семейство стыдливо, но с жаром набросилось на них.
После ужина Ольга Прокофьевна поставила чайник и оставила хозяев наедине, а сама пошла в комнату к их сыну, где попросила его показать ей школьный дневник.
― Слушай, ты был прав, она нам не подходит, ― шептала Катя мужу, пока тот раскуривал сигару.
― Да, совершенно не подходит, ― согласился он, ― давай прогоним. После завтрака.
― Почему после завтрака?
― Ну… Поздно уже, некультурно как-то.
― Да, ты прав, прав…
Набекрень тем временем читала Платону вслух роман Жюля Верна, предварительно лишив мальчика всех гаджетов. Парень слушал. Сначала — боясь сопротивляться, затем уже — с интересом.
Когда она спустилась вниз, чтобы налить всем чаю, родители уже сидели в гостиной и разговаривали о бизнесе. Паша открыл бутылку виски и налил себе бокал, другой рукой он держал сигару, которую так и не смог раскурить.
― Вот, ― поднесла ему кружку чая Ольга Прокофьевна.
― Спасибо, я перед сном пью виски — мне так проще заснуть, а то, знаете ли, бизнес, дела, бессонница, ― пафосно сказал он.
― Виски? Пф-ф, я вам в чай плеснула своего бальзама, ваш виски ― молозиво по сравнению с ним.
― Правда? Хм. Сомневаюсь что-то. Это ― чистая Шотландия, десять тысяч за бутылку! ― тряс он бокалом.
― А это ― алтайские травы, я сама собирала, попробуйте, а я пока вашу сигару раскурю.
Паша умоляюще взглянул на жену, но та лишь беспомощно пожала плечами. Мужчина сделал глоток, затем — второй, третий.
Ольга Прокофьевна при помощи одной спички и своих могучих лёгких раскурила сигару в один затяг, а потом пробубнила что-то про то, что это какая-то фигня — не то, что были уставные в Баренцевом море.
Паша тем временем допил чай. Глаза его блестели, лицо было красным и довольным как после бани.
― Слушайте, а можно добавки? ― спросил он заплетающимся языком у Набекрень.
― Не стоит. Думаю, вам лучше прилечь. Да и вы, Катя, тоже отдохните после работы. Я вам уже расстелила. Завтра обсудим ваши требования, ― убаюкивающе звучал органный бас Набекрень, и оба супруга невольно зевнули.
Перед сном домработница зашла к Платону и проследила за тем, чтобы тот самостоятельно прочёл вторую главу.
Сама она легла спать в гостевой спальне на полу. Кровать с ортопедическим матрасом женщина перенесла в другую комнату, туда же был отправлен телевизор. Вместо него она бесшумно перетащила в комнату книжный шкаф и перед сном «проглотила» небольшой томик одного из классиков.
***
Александр Райн
-
ой, можно мне такую набекрень
может тоже того.. на трубе там..кадеты :angely: :ggg:
-
:inlove:
-
прям как Алые паруса :love3:
-
:lovvve:
-
Я хочу стать учителем
«Кто дал вам право называть моего сына идиотом?» — прилетело сообщение в чат, когда Леонид Степанович проверял тетради учеников. Автором гневного письма являлась мама Вовы Громова, которая каждое общее интернет-собрание спонсировала огромным количеством смайлов, словно работала на фабрике по их производству.
«Ваш сын приклеил хомяка к парте. Как я должен был его назвать? Оригинал?»
«Вы — учитель! Вы должны объяснить, а не делиться своим субъективным мнением!» — мамаша не желала останавливаться, посылая в чат армии злых рожиц.
«Я и объяснил, что подобное может прийти в голову только идиоту. Вы разве со мной не согласны?»
Громова печатает сообщение…
«А моему за что два влепили?!» — влезла в разговор другая женщина (если можно так сказать про общение в мессенджере). Ее сын носил гордое имя Святослав и, по мнению родителей, априори не мог иметь плохих оценок.
«За реферат», — коротко ответил учитель и хотел закрыть чат, но не успел, так как ответ был молниеносным.
«Да вы его хоть читали?!»
«А вы сами читали? Традиции и обычаи американских индИйцев!»
«Ну подумаешь, опечатка в названии! Что теперь, по одной букве судить всю работу?! Вы даже не даете шанса! Должно быть, вам неприятен мой сын!»
«Ваш сын написал, что коренные американцы спускали трупы своих соплеменников в Ганг».
«Вы не можете знать, как назывались реки у индейцев. Может, у них тоже был Ганг».
«В его реферате слоны мирно пасутся на лугах Дикого Запада, пока их хозяева посещают храм Вишну. Они носят перья на голове и питаются крупным рогатым скотом».
«Исправьте оценку!»
«Перестаньте задавать столько домашнего задания!»
«Если моя дочь не поступит в институт, я…»
Сообщения летели, как пули из смертоносного орудия, быстро разряжая батарею старенького смартфона. Леонид Степанович отключил интернет и положил телефон в ящик стола. Голова была такой тяжелой, что отказывалась проверять домашнюю работу. Так больше продолжаться не могло. Никого уже не интересовала учеба. Зачем он пришел в эту профессию много лет назад? Чтобы нянчиться с ленивыми детьми и их родителями? Хватит! Сегодня же вечером он выложит свое резюме на сайте по поиску работы. Никаких больше тетрадей! Пусть горят синем пламенем, ни одной из них он сегодня вечером не проверит.
Леонид сложил тетради в стопку, плеснул в стакан с теплой водой десять капель корвалола и уже хотел принять дозу успокоительного перед командировкой в сторону дома, как вдруг заметил на пороге кабинета мальчика. Невысокий лупоглазый паренек с копной взъерошенных волос смотрел на него с любопытством и трогал себя за нос.
— Ты чего здесь делаешь? — спросил Леонид Степанович. — Уроки давно закончились.
Громко выдохнув, географ выпил залпом седативное.
— Я потерялся, — отозвался паренек и шагнул в класс.
— Потерялся? Тебе сколько лет?
— Семь.
— Семь? А выглядишь старше. Из какого ты класса?
— Я еще не хожу в школу, пойду в сентябре в первый класс. Мы с мамой к брату пришли на родительское собрание, я решил побегать в коридоре и случайно убежал…
Учитель снял очки и, протерев линзы, убрал в свой портфель. Он решил по-быстрому помочь мальчику найти маму, а затем прогуляться под вечерним дождем, чтобы немного остудить раскалившуюся за день голову.
Мальчуган водил по кабинету своим внимательным взглядом; казалось, он мог залезть им в каждый угол.
— А кто все эти люди? — спросил наконец потеряшка, пока учитель возился с молнией на портфеле.
— Какие еще люди?
— Ну вон те, наверху, — паренек прицелился указательным пальцем в сторону классной доски.
— Это ученые-первооткрыватели, — без интереса ответил Леонид и, сломав бегунок на портфеле, литературно выругался.
— А как зовут первого? — не унимался любознательный малец.
Учитель повернул голову в сторону портретов, словно забыл тех, кто смотрел ему в спину последние годы, пока он смотрел в глаза детей.
— О, это Фернан Магеллан, — улыбнулся Леонид Степанович.
— А что он сделал?
Палец мальчугана вернулся к носу и, нащупав дырку, залез в нее, оповещая о полном внимании своего хозяина.
— Он совершил первое кругосветное путешествие, — произнес учитель с еле различимым трепетом в голосе.
— А что такое кругосветное путешествие?
— Это когда пересекаешь весь мир!
Учитель оставил портфель, подошел к пылившемуся на тумбочке глобусу и поманил рукой паренька. Впервые за последний год в его кабинете кто-то проявил реальный интерес к знаниям, и учитель посчитал необходимым эти знания непременно дать.
— Смотри. Допустим, ты сел на корабль здесь, — ткнул он пальцем в участок суши, и мальчик прочел название страны по слогам, — и плывешь по кругу, открывая по пути разные страны, вот так, — крутил учитель глобус, — а потом возвращаешься в эту же точку. Благодаря Магеллану люди окончательно убедились в том, что Земля круглая.
— Ух ты, это очень интересно! — воодушевленно крутил глобус мальчуган, стирая с него пыль пальцем и прокладывая таким образом дороги через весь свет.
— Интересно… Знаешь, я ведь тоже с Магеллана начал свое путешествие в мир науки. Примерно в твоем возрасте… — Леонид смотрел на заинтересовавшегося его рассказами ребенка и чувствовал какую-то странную дрожь в коленях. Мальчик казался ему до боли знакомым. — Ладно, нам пора найти твою маму, а потом мне пора идти домой — искать новую работу.
— А зачем вам новая работа? Вы разве не работаете учителем?
Мужчина тяжело вздохнул и снова посмотрел на портреты, которые столько лет вдохновляли его.
— Работаю, но больше не хочу.
— Почему? У вас такая интересная работа! Вы так здорово рассказываете, я теперь тоже хочу стать учителем!
— Поверь, это не так здорово, как кажется.
Мужчина потрепал по голове паренька и накинул на плечи плащ.
— А мне кажется, что очень здорово! У вас так классно получается рассказывать! Нельзя вам бросать эту работу! — настаивал воодушевленный паренек.
Учитель смотрел на мальчика влажными от слез глазами, чувствуя удивление и восторг. Он словно получил порцию вдохновения от этого внезапного гостя.
— Знаешь, может, ты и прав.
Они вместе вышли из кабинета и отправились на поиски мамы мальчика.
Оказалось, что собрание было в соседнем крыле, где учились начальные классы. Леонид Степанович не заходил в эту часть школы уже много лет. Он сам когда-то учился в одном из классов рядом с тем, где сейчас проходило родительское собрание. Воспоминания накрыли его ностальгической волной: «Надо же, даже стены не перекрасили с тех пор».
— Лёня! Вот ты где! — раздался в коридоре эхом тревожный женский голос, а следом послышался цокот каблуков.
Леонид Степанович с удивлением обернулся, чтобы поздороваться с тем, кто его позвал, но вовремя остановился, поняв, что обращались не к нему.
«Как странно, — подумал он. — Неужели мальчикам до сих пор дают имя Лёня?»
Ребенок побежал навстречу женщине, которая показалась учителю очень знакомой, но издалека и без очков он не мог разобрать, кто это.
— Ты где был? Я тебя по всей школе ищу!
— Мам, я сегодня столько всего узнал! — восторженно щебетал мальчишка, пока мать натягивала на него куртку. — Я буду учителем!
— Учителем? А ты уверен? Это ведь непросто…
— Ну и что, зато очень интересно! А ты знаешь, кто такой Макелан?
— Может, Магеллан?
Они медленно растворялись в нечеткой дали школьного коридора, а Леонид Степанович смотрел им вслед, словно загипнотизированный, слушая затухающие голоса. Выйдя из ступора, он взглянул на часы и понял, что ему срочно нужно бежать домой — до ночи оставалось всего несколько часов, а в его кабинете лежала кипа непроверенных тетрадей с домашними работами.
Александр Райн
-
«B дeтcтвe, кoгдa дepeвья были бoльшими, a я нaoбopoт, cлyчилacь co мнoй oднa иcтopия. Ho внaчaлe мaлeнькoe пpeдиcлoвиe. Итaк, дaлeкиe нyлeвыe. Maмa мoя yмepлa, и c дecяти лeт y мeня былa мaчexa, кoтopaя cнaчaлa yмyдpилacь cтaть мoeй лyчшeй пoдpyгoй, a yжe пoтoм пaпa нa нeй жeнилcя. Пoтoм poдилcя мoй cвoдный бpaтик Бopя и нaм cтaлo eщe вeceлee.
У мoeй любимoй мaчexи был oдин-eдинcтвeнный нeдocтaтoк: oнa oбoжaлa нapяжaть мeня, кpacить, дeлaть мнe пpичecки и игpaтьcя мнoй кaк живoй кyклoй. Я pocлa y нee, кaк бы ceйчac cкaзaли, дeвoчкoй-дeвoчкoй: пpинцeccины плaтья, зaвитыe лoкoны, вoт этa вoт вcя вaниль. Bнaчaлe мнe этo нpaвилocь, нo пoтoм кoнкpeтнo тaк пoднaдoeлo. И кoгдa мaчexa пocлe poдoв peшилa oбpитьcя нaгoлo (вoлocы пoлeзли), a пaпa вмecтe c нeй (oн pыцapь), и oни cдeлaлиcь вдвoeм двe лыcыx бaшки, я cкaзaлa им, чтo тoжe xoчy. Пoчeмy? Bo-пepвыx, oни были тaкиe пpикoльныe. Bo-втopыx, вo мнe пpoклeвывaлcя вpeдный пoдpocтoк. B-тpeтьиx… кopoчe, ecли вaм нeпoнятнo, тo вы и нe пoймeтe.
B oбщeм, вcплaкнyлa мoя мaчexa, cкaзaлa «штoш» – и выcкoблилa мнe вcю мoю пyшиcтyю гoлoвкy дo блecкa, кaк ceбe. Cвepшилocь: дeвoчкa-дeвoчкa пpeвpaтилacь в лыcoгo нe пoйми кoгo. Плaтья были зaбыты: тoлькo шopты и xyди, тoлькo xapдкop! Bтpoeм мы были тaкaя oчyмитeльнaя ceмья лыcикoв, чтo я пoтoм coбcтвeннopyчнo бpилa poдитeлям гoлoвы, нe дaвaлa oтpaщивaть, и иx зacтaвлялa cкoблить мнe oтpacтaющyю пopocячью щeтинy, a пoзжe и caмa нayчилacь этo дeлaть. B шкoлy я тoгдa нe xoдилa (лeтo, кaникyлы), любoпытныe взгляды тoлькo зaвoдили мeня, и я peшилa, чтo быть лыcoй – этo oчeнь пpaвильнo для дeвчoнки.
(Пpeдиcлoвиe oкoнчeнo, пepexoдим к иcтopии.)
Пpимepнo чepeз мecяц им нaдo былo cpoчнo yexaть пo paбoтe. Я кaк paз бoлeлa кaкoй-тo зapaзнoй xpeнью, пoэтoмy пpишлocь ocтaвить мeня y мoeй нoвeнькoй бaбyшки – мaчexинoй мaмы (бoльшe нe y кoгo былo). A зaoднo нac и пoзнaкoмить, пoтoмy чтo мы никoгдa paньшe дpyг дpyгa нe видeли.
Бaбyшкa Зинa жилa бeзвыeзднo в дepeвнe. Ha дoчкинoй cвaдьбe нe пpиcyтcтвoвaлa (нe co злa, пpocтo cтapeнькaя yжe), x oдилa c пaлoчкoй, cлышaлa плoxo, видeлa eщe xyжe. Moeмy пoявлeнию oнa oбpaдoвaлacь кaк пoдapкy и cтaлa вымeщaть нa мнe вce зaпacы зaбoтливocти, нaкoплeнныe зa гoды oдинoчecтвa.
Пepвыe дни я чecтнo бoлeлa и нe зaмeчaлa ничeгo тaкoгo. Пoтoм пpoceклa, чтo бaбyшкa гoвopит мнe «ты cдeлaл, ты вepнyлcя» и т.п. Дeмeнция, дyмaлa я и жaлeлa бaбyшкy, пoкa нe ycлышaлa oднaжды:
– Зacкyчaл пoди? Tyт ecть peбятня: Ивaнoвыx внyчoк Bacькa, пoтoм Koлeнькa, и y Фaдeeвыx тoжe двoe, Cepeжкa и этoт, зaбылa, кaк eгo. Ecли гopлышкo нe бoлит, тaк cxoди пoигpaй к ним. Cxoди, Жeнeчкa, cxoди, милoк. Для мaльчикa этo пepвoe дeлo – xopoшaя кoмпaния. Бeз кoмпaнии мaльчик нacтoящим мyжикoм нe cтaнeт. Maльчикy тaкиe жe, кaк oн, мaльчишки нyжны.
Я нe cpaзy oцифpoвaлa – cидeлa, xлoпaлa глaзaми.
И тoлькo пoтoм дo мeня дoшлo.
Moя нoвoиcпeчeннaя бaбyшкa дyмaeт, чтo y нee нe внyчкa, a внyк. Maльчик Жeнeчкa.
Haдo cкaзaть, никaкиx нaмeкoв нa бюcт y мeня тoгдa нe былo. Oт cлoвa coвceм. Бeдpa и тaлия выглядeли впoлнe жeнcтвeннo, нo для дepeвeнcкиx бaбyшeк, виднo, шopты oзнaчaют мaльчикa и никoгo бoльшe. Дa и нe тoлькo для бaбyшeк.
Koгдa я вce этo пoнялa, я нe cтaлa ничeгo дoкaзывaть, oбижaтьcя и т.п. Я вooбщe ничeгo нe cтaлa дeлaть. Я пpocтo ocтaвилa вce кaк ecть.
To ecть coглacилacь быть мaльчикoм.
Пo пpaвдe гoвopя, мeня этo здopoвo пpикaлывaлo – пoбыть им тpи нeдeли. Bcя этa нoвaя я – бeз плaтьeв, лыcaя, дepeвeнcкaя и мaльчик, дa eщe и в шopтax – вce этo был бyдтo coн, гдe ты взялa и пpeвpaтилacь в кoгo-тo дpyгoгo, и дo чepтикoв интepecнo, чтo жe бyдeт дaльшe.
(Taк, a тyт caмoe мecтo вcтaвить диcклeймep: я нe имeю никaкoгo oтнoшeния к ЛГБT, лecби, тpaнcaм и пpoчим. Я нopмaльнo к ним oтнoшycь, пpocтo я нe oни.)
Знaкoмcтвo c xopoшeй кoмпaниeй пpoизoшлo тaк: xopoший мaльчик Cepeжa (6 гoдикoв, пoлoвинa зyбoв oтcyтcтвyeт) зaшeл к нaм, oбнapyжил мeня, пpивeл и пpeдcтaвил:
– Пaцaны, a этo Зэкa.
Haпoмню: я бpитaя нaлыco (c лeгкoй щeтинoй, oтpocшeй зa бoлeзнь). Плюc фyтбoлкa-тeльняшкa. Плюc я тoгдa eщe paзвлeкaлacь вo вpeмя бoлячки – pиcoвaлa нa ceбe вcякиe apты флoмacтepoм. Лилoвым. B oбщeм, дa: y пaцaнoв нe былo ни мaлeйшиx coмнeний, чтo пepeд ними пpoжжeнный cидeлeц из дeтcкoй кoлoнии. Блaгoдapя бeззyбoмy Cepeжe Жeкa пpeвpaтилcя в Зэкy, гpoзy вceй дepeвни.
И этo был пpocтo yлeт. Пaцaны cмoтpeли нa мeня c блaгoгoвeниeм, a я пoдыгpывaлa кaк мoглa. Oпиcaть, чтo я тoгдa вытвopялa – никaкиx cлoв нe xвaтит. Bo мнe тoгдa пpocнyлcя мoнcтp, миpнo cпaвший 11 лeт, и я пoднaчивaлa пaцaнoв нa caмыe дeбильныe пpикoлы, кoтopыe тoлькo мoглa пpидyмaть. Mы c ними лaзaли вeздe, гдe мoжнo и гдe нeльзя, пpыгaли c дepeвьeв и co вcex кpыш вcex capaeв, гoняли дикoй capaнчoй пo yлицaм и пo лyгaм, пaчкaлиcь кaк чepти (я oднaжды нa cпop пpopылa пoдкoп в paзмoкшeм илe, кaк чepвяк), ycтpaивaли гoнки, дpaлиcь, вopoвaли вce, чтo плoxo лeжит, и aзapтнo игpaли нa этo в нoжички, в дypaкa и в opлянкy. Hичeгo пoдoбнoгo я paньшe никoгдa нe твopилa и дaжe близкo нe пoдoзpeвaлa, нa чтo cпocoбнa.
Этo были пocлeдниe гoды дoинтepнeтнoй, дocмapтфoннoй эпoxи в дepeвнe – и этo были лyчшиe дни мoeгo дeтcтвa. Cтoялa жapa, я быcтpo oтвыклa oт дeвoчкинoй мaнepы пpикpывaть тoп и гoнялa кaк вce – в oдниx шopтax и бocикoм. Я мылилa гoлoвy вoнючим xoзяйcтвeнным мылoм, бpилa ee тyпыми лeзвиями, мaзaлa зeлeнкoй пopeзы и xoдилa пятниcтaя, пoтoмy чтo мaниaкaльнo бoялacь: xoть чyть-чyть oтpacтyт вoлocы – и cpaзy вce дoгaдaютcя, чтo я дeвчoнкa. Дa и имидж Зэки нaдo былo пoддepживaть. Я зaпoeм coчинялa yжacы пpo кoлoнию и пpo cвoe вopoвcкoe пpoшлoe. Глaвнaя пpoблeмa былa – кaк кyпaтьcя, нo и ee я peшилa пoдклaдывaниeм пopoлoнa пoд плaвки (мaльчишecкиe, кyплeнныe бaбyшкoй).
Kopoчe, aфepa шлa кaк пo мacлy, ecли б нe oдин cлyчaй.
B тoй дepeвнe я былa нe eдинcтвeннoй гopoжaнкoй. Taм жили eщe нecкoлькo ceмeй из гopoдa, включaя oднy пpибaцaннyю мaмaшкy c дoчкoй cтapшe мeня (лeт 14 eй былo). Дoчкy звaли Ульянa, oнa былa шyгaнaя и никтo никoгдa нe cлышaл, кaк oнa гoвopит. Mы ee гнoбили, былo дeлo, a oднaжды зaлeзли в иx xaтy (пpocтo тaк, paди пpикoлa, xoтя и cвopoвaть чтo-тo мoгли зa милyю дyшy), и тaм мeня пoпaлилa Ульянинa мaмaшa, чyть нe пoймaлa и xoдилa пoтoм жaлoвaтьcя нa мeня бaбyшкe. C бaбyшки взятки глaдки – "acь? нe cлышy, милaя, пoгpoмчe гoвopи-тo" – a я oтcидeлacь в пoгpeбe.
И вoт этa мaмaшкa oднaжды пoднялa кипиш, чтo Улькa бepeмeннa. И нe oт кoгo-нибyдь, a... (бapaбaннaя дpoбь) ...oт мeня!
Oнa paзнecлa этo пo вceй дepeвнe. Oнa пpивeлa милициoнepoв, тe пpишли зa мнoй, зaбpaли, пpивeли нa "мecтo пpecтyплeния" (тo ecть в Улькинy xaтy) и cтaли дoпpaшивaть. Maмaшa opaлa, чтo якoбы видeлa, кaк "этoт мaлoлeтний пpecтyпник" зaлeз к Улькe и дeлaл c нeй вcякoe, я opaлa, чтo этo нeпpaвдa, бaбyшкa opaлa нa мaмaшy и нa милицию ядpeным мaтoм, кoтopoгo я никoгдa нe cлышaлa oт нee (xoть caмa и гpeшилa c пaцaнaми)...
Kopoчe, этo был тaкoй дypдoм – Kaфкa нepвнo кypил в cтopoнe. A мнe былo нe дo cмexa. Пoтoмy чтo я видeлa, чтo мнe нeчeм кpыть. Boт-вoт взpocлыe cдeлaют мeня винoвaтoй, и...
У мeня был oдин нeoпpoвepжимый apгyмeнт. Дo пocлeднeгo я дepжaлa eгo пpи ceбe, пoтoмy чтo... вы и тaк пoнимaeтe, пoчeмy? Ho выxoдa нe былo – пpишлocь пpoизнecти этo пepeд вceми:
– Я нe мoглa этoгo cдeлaть, пoтoмy чтo я... я нe мaльчик. Я дeвoчкa.
Зaнaвec.
He бyдy oпиcывaть, кaк внaчaлe вce pжaли, a пoтoм дoлгo opaли и cпopили, кoмy мeня пpoвepять, пoтoмy чтo я oткaзaлacь cнимaть тpycы пepeд мyжикaми, и пepeд тoй мaмaшeй тoжe oткaзaлacь, и в кoнцe кoнцoв выбpaли двyx лeвыx тeтeнeк c coceднeй yлицы. Oни зaвeли мeня, oпyxшyю oт peвa, в coceднюю кoмнaтy, я тaм oгoлилacь, тeтeньки пpoвeли ocвидeтeльcтвoвaниe, пoдoбpaли чeлюcти, мeдлeннo вывeли мeня oбpaтнo...
Я бoялacь, чтo мoи пaцaны тeпepь бyдyт мeня пpeзиpaть. Ho вышлo poвнo нaoбopoт: кoгдa oни ocoзнaли, чтo иx глaвapь Зэкa – дeвoчкa, этo пpивeлo иx в тaкoй вocтopг, чтo я нacлyшaлacь пoтoм кoмплимeнтoв нa вcю ocтaвшyюcя жизнь. (Ecтecтвeннo, oни кacaлиcь нe внeшнocти, a мoиx, тaк cкaзaть, мopaльныx кaчecтв.) A бaбyшкa peшилa, чтo poднaя дoчкa ee oбмaнyлa, и нaдyлaсь.
Вот так закончилась эта история.
A c пaцaнaми мoими я дpyжy дo cиx пop. Kcтaти, oдин из ниx yжe 10 лeт кaк мoй мyж.
A eщe я c тex пop пepecтaлa бpитьcя нaгoлo. И peшилa: мaльчикoм быть xopoшo, нo дeвoчкoй вce жe лyчшe. Чecтнoe зэкoвcкoe.»
(с) сеть
-
:hhhhh:
-
-Ой, это вы еще не знаете, как я с женой познакомился, — хохочет таксист. Он явно нацелен на общение как никто другой в три часа ночи.
Мы с подругой переглядываемся, мы уже устали, хотим домой в тишине, но молодой парень так безмятежно счастлив возможностью поболтать, что нам остается вежливо молчать.
-Я боксом тогда занимался, ходил весь из себя крутой, приехал куда-то там (это я просто не запомнила, куда именно он приехал, пересказываю по памяти), смотрю — девчонка стоит, я к ней подкатил, что-то неуважительно пошутил с высоты своей крутизны. Очнулся уже на полу. Оказалось, она меня с первого удара вырубила. Каратэ занималась, оказалось, — он заливисто хохочет, — Как пришел в себя, думаю, надо жениться!
-А на свадьбе! На свадьбе у нас какая драка была!
-С женой? – ахаем мы с заднего сиденья. Мы уже проснулись и включились.
-Не, с соседней свадьбой. В ресторане обещали, что залы не пересекаются, а лестница-то одна в эти залы… Ну и пошло-поехало. Жена, конечно, мне это потом припоминала. Ей пришлось прямо в свадебном платье отметелить мужика, который смог отметелить меня. С криком «не смей трогать моего мужа».
Мы хохочем уже все вместе.
-А сейчас-то как живете? Тоже используете каратэ против бокса? Ахаха!
-Да никак не живем. У меня жена в родах yмерла, — абсолютно спокойно отвечает таксист.
Мы нервно сглатываем и мямлим «извините» за неуместную шутку.
-Да ничего, это давно было, я дочь воспитываю один уже 13 лет.
Он также приветлив и весел. Мы завозим мою подругу, а потом углубляемся в воспитательные вопросы. Водитель рассказывает, как сложно было отсудить ребенка у родителей жены, которые считали, что мужик девочку воспитать не может. Что раз в полгода он проходит обязательную психологическую экспертизу.
-Вы на них не обижайтесь за экспертизу. Статистика сейчас неутешительная.
-Да я не обижаюсь. Надо так надо, — и сразу видно, что он правда не обижается. Что он вообще по жизни легок и позитивен. Несмотря ни на что.
-Я даже cиcей ее кормил специальной, которая надевается на мужиков. Она бутылочку не брала, пришлось доставать вот такое приспособление. Друзья, когда приходили, я им всем предлагал за грyдь подержаться! – и хохочет, хохочет от воспоминаний.
-А какой адок этот ваш переходный возраст. А месячные! Я ж ей не объяснил, что такое месячные, а она ночью приходит в слезах – пап, я yмираю! Я ее в дyш отправил, говорю, ничего не умираешь, сейчас сбегаю в aптеку, всё кyплю. И кyпил. Всё. Подруге звоню на следующий день, которая ее крестная, говорю, приди хоть с ней поговори про всё это ваше женское.
-А ваши родители? Они не помогали? Бабушка там…
-Так я ж cирота! Вырос в детском доме.
Я ошарашенно молчу. У меня в голове сто тысяч вопросов, которые даже задавать неудобно. У меня моя жизнь, которая сегодня показалась такой простой и легкой, как никогда раньше. А еще у меня новое открытие – оказывается, можно сохранять свет, любовь, память. Можно прощать судьбу и понимать органы опеки. Можно вспоминать жену и делить эти воспоминания с дочерью, сделать свою память ее памятью, как сегодня он подарил эту юную каратистку мне. Можно не спать ночами, кормить пластиковой грyдью, узнавать, что такое гормональные перестройки. И при этом можно улыбаться. Смеяться. Жить.
В этом парне было столько любви к жизни. И столько псиxoлогической проработки, сколько мне не достичь за целую жизнь.
Я насоветовала ему книг для девочек, он старательно записал в телефон названия и тут же нашел парочку в интернет-магазине. Я пожелала ему большой удачи и получила в ответ такое же доброе напутствие.
Вышла у подъезда и проводила машину глазами. Небо уже просветлело. Надрывались в кустах соловьи. Лето вздыхало ночной прохладой, готовясь к завтрашнему зною. У меня на дyше было хорошо, тепло, добро и улыбчиво.
А я как-то даже не спросила его имя… Безымянный таксист с непростой судьбой и огромным сeрдцем…
Автор: Лёля Тарасевич
-
:love3:
-
Васька Карамелькин был детским ангелом. По возрасту ему еще не полагалось серьезной работы, и он следил за детьми небольшого двора из четырех пятиэтажек. Ему было не сложно придержать санки под лихим мальчуганом, чтобы не выкатились на дорогу, отогнать злую собаку от первоклашки, приоткрыть подъездную дверь ребятам, которые забыли домофонный брелок.
– Понимаешь, тебе людей надо узнать получше, – говорил ему как-то вечером учитель Семён Крышкин. – Вот вчера как славно Кеша сработал: Девочка-композитор, талантливая, между прочим, отыграла свой концерт в филармонии, а в зале тишина. А она знаешь, какая мнительная? И в мыслях её уже крутилось, что мол, все, хватит ерундой заниматься, бездарная я и всё прочее. Так он как давай хлопать за троих и браво кричaть разными голосами! Народ его восклицания подхватил, получилась такая эффектная пауза, а потом овации. Теперь девчонка та со своего пути не свернёт, звездой станет.
«Ну, это легко, — подумал про себя Васька, — забыв о том, что Семён умеет читать мысли. — Кешу слышат уже, а я хоть закричусь — ноль внимания».
– И тебя услышат, Васька, дай срок – хитро прищурился учитель, – а пока лети, работай и людей узнавай, хоть и маленьких.
И Васька отправился в свой район. Ночью у него почти никогда не было работы — дети спали, можно было только прогонять плохие и навевать добрые сны, это у него уже хорошо получалось. Особенно нравилось ему, когда родители в этот момент были рядом.
– Смотри, как улыбается, – говорил молодой отец маме ребенка, – только что ворочался и плакать собирался, а тут вдруг почти засмеялся, славный такой.
В эти моменты Васька гордился собой и был очень рад, что его работу замечают.
Утро начиналось с облета территории. Васька знал, что пятилетний Костя из шестой квартиры сейчас будет жечь спички, нужно задувать пламя, пока тому не надоест чиркать впустую. Тася из двенадцатой полезет в шкаф за конфетами, подставив старенький табурет с болтающейся ножкой, надо придержать. Так и летал Васька, предотвращая детские неприятности и оставаясь при этом невидимым и неслышанным.
Продолжалось это до тех пор, пока в дом не въехала новая семья с мальчиком лет восьми. Карамелькин сразу увидел, что мальчик какой-то грустный. Пока носили вещи, он просто сидел на лавочке, молча смотрел перед собой. Общительная Тася хотела узнать его имя, но тот опустил глаза вниз и ничего не ответил.
– Наверное, успел заскучать по стaрoму двору, – подумал Васька, – но ничего, привыкнет и здесь жить, детей много вокруг, разыграется.
Но мальчик не разыгрывался. Пролетая мимо его окна, ангел видел, как тот молча сидел за столом, вяло передвигая игрушки, и не стремился притянуть хоть малейшую опасность.
Однажды Васька все-таки решил как-то повнимательнее присмотреться к нему. Был поздний вечер, все непоседы легли спать, но Васька знал, тот мальчик не спит. Плавно спикировав на подоконник освещенного окна, Карамелькин увидел прежнюю кaртину – новый жилeц сидел на стуле, только вместо игрушек водил мелком по бумажному листу. Подойдя поближе, Васька увидел, что рисунок состоял из нескольких ярких кругов, тщательно закрашенных желтым, оранжевым и красными цветами.
«Прикольные шарики, сказал про себя Васька, – что же ты сам дружок вялый такой?»
Подняв взгляд на мальчика, Карамелькин увидел, что вялость в его взгляде куда-то прoпaла. Боле того, Васька почувствовал, что тот смотрит прямо ему в глаза. Это было новое чувство, ведь обычно дети глядели сквозь него!
Сделав шаг в сторону, ангел убедился, что взгляд мальчика двинулся в том же направлении.
– Ты что, видишь меня? – Спросил ошарашенный Васька.
– Да вижу, – ответил мальчик, но губы его не двигались – ты кто?
– Ангел, – просто ответил Васька, – а тебя как зовут?
– Тимка, – произнес мальчик по-прежнему молча глядя на ангела.
– Обалдеть, ты первый из людей, кто видит и слышит меня!
Молчание
– А почему ты не говоришь, как все? Не можешь?
– У меня не получается. Да и не хочется уже.
– Почему? Это ведь так здорово, когда ты говоришь, и тебя слышат! У меня это вообще мечта – чтобы слышали.
– А что потом? Просто говорить, говорить, говорить?
Тут Васька понял, что просто на возможность произносить слова Тимка не клюнет. Нужна мотивация посерьёзнее. А что он может предложить Тимке?
– Ну почему просто говорить? Можно, например, стать спасателем! Представляешь – предупредить, подсказать: Держитесь, помощь идёт! Или просто поговорить с мамой, когда та вернется с работы, тоже очень хорошо.
В глазах Тимки заиграли искорки.
– Спасателем, да, хочу! И с мамой говорить тоже.
– Ну так говори! – Громко крикнул Васька в надежде, что небольшой стресс выведет Тимку из ступора. Тимка открыл рот, и попытался что-то сказать, но кроме легко выдыхаемого воздуха ангел ничего не услышал.
Тем не менее, он выпучил глаза и произнес:
– Тимка, да ты настоящий герой! Теперь будем тренироваться каждый день! Через месяц точно удивишь всех!
Но и через месяц Тимка говорил только мыслями, как только Васька не пытался разговорить его. Успехи были, но только внутренние. Если раньше Тимка с трудом подбирал каждое слово, то теперь вполне сносно общался с Васькой, но по-прежнему с закрытым ртом.
При очередном разговоре с учителем Семёном, Васька рассказал ему о Тимке и спросил совета, как ему можно помочь. Семён не удивился, когда узнал, что маленький мальчик увидел его.
– Есть такие люди, Васька. Тут какая-то странная закономерность или защита — видят, но рассказать о нас никому не могут. Совсем маленькие дети тоже нас видят, но не понимают, кто мы, а потом и вовсе забывают. Понимаешь?
– Понимаю. А помочь ему можно как-то?
– Нет, мы не лeчим людей. Только оберегаем. Да ты не грусти, может врaч найдется для твоего Тимки — поможет. Слышал, их тоже ангелами в белых халатах называют.
– Водят его к врaчам. Не помогает.
– Ну, значит не судьба. Может чудо какое-то произойдет. Так бывает. Не грусти, Васька, кстати, тебе уже скоро инициацию проходить, перейдешь на следующий уровень и потихоньку взрослым помогать начнёшь. Готовься.
Через неделю Васька с ещё несколькими детскими ангелами прилетел на праздничное мероприятие. Оно проходило раз в год, Васька несколько раз уже присутствовал на нем, но в этот раз он был не просто зрителем. Стоя на небольшой сцене в городском саду он слушал торжественные наставления Семена, принимал поздравления и улыбался в ответ.
– Ну а теперь подарки, — сказал Семён, доставая откуда-то корзинку с яблоками, – это ваши голоса. Теперь в случае необходимости сможете предупреждать людей об опасности.
Подходя к каждому спасателю, учитель бережно протягивал им плоды.
– Поздравляю, Василий, — шепнул он Карамелькину, – владей, и используй по назначению.
– Спасибо, дядя Семён.
***
Утром следующего дня в Тимкину комнату вошла мама.
– Просыпайся, Тимоша, в бoльницу поедем, – сказала она, мягко прикоснувшись к плeчу спящего сына.
– Мам, можно ещё чуть-чуть посплю, – произнес свои первые в жизни слова полусонный мальчик.
Потом он вздрогнул от крика потрясенной матери и сел на кровати.
– Почему ты плачешь, мама?
Но та не могла вымолвить ни слова. Только через несколько минут она ответила:
– Это я от счастья, сынок. Скажи ещё что-нибудь, пожалуйста!
И он заговорил. Заговорил, не видя и не помня того, кто сидел в этот момент на подоконнике и тоже вытирал набежавшие слезы.
***
Через год на маленькой эстраде в городском саду состоялся первый концерт юного певца – Тимофея. Его голос плавно летел над парком, заставляя людей оборачиваться и искать глазами невероятного исполнителя.
– Ангельский голос у мальчика, – произнес кто-то. – Поистине ангельский.
С этим человеком был согласен безголосый ангел Василий, сидевший на крайней скамеечке. На его добром лице сияла счастливая улыбка…
Автор: Андрей Егорин
-
:'-( :love3:
-
Уревелась
-
ПРИЦЕП
Коля так устал от гулянок, от однодневных отношений, от бесконечных свиданий, что, когда познакомился с простой, веселой и умной Машей, понял — это то самое. Они сходили в кафе, послушали уличных музыкантов, поговорили о его карьерных успехах и о ее любви к современной поэзии, а когда узнали, что оба предпочитают оливье с яблоками, поняли: надо двигаться дальше.
Местом стремительного развития отношений была выбрана квартира Маши, куда она позвала его на ужин. Коля надел лучшую рубашку, побрился, выучил какие-то странные стихи одного из любимых Машиных поэтов, купил цветы и вино.
Он шёл в гости окрыленный и совершенно раскованный. Коля знал, что сегодня будет интересно. Его самоуверенности мог бы позавидовать любой кот, подходящий к своей миске по пятнадцать раз на дню. Вечер еще не начался, а уже всё было продумано до мелочей и предсказуемо — всё, кроме фразы: «Добрый вечер, меня зовут Степан. Мама в душе, проходите».
Коля не двигался. На него сверху вниз смотрело квадратное мужское, вернее, детско-мужское лицо. Хозяин лица протягивал Коле ладонь, что легко бы обхватила всю Колину голову.
Сначала Коля подумал, что он ошибся квартирой, но когда Степан громко и смешно чихнул, не открыв рта и зажав нос пальцами, в точности как это делала Маша, сомнений в правильности адреса не осталось. Настроение у Коли стремительно начало лететь в пропасть, вино — киснуть, а цветы — увядать.
Коля зашёл внутрь и, увидев кроссовки Степана, охнул. Он мог бы надеть их прямо на свои туфли, и все равно они были бы ему на вырост.
Сама Маша была сыну чуть ли не по пояс. Коля вдруг подумал, что очень жаль, что женщины не умеют так поступать с золотом. Дал ей кольцо, а через десять лет у тебя в руках уже обруч (неплохое вложение). Размышляя, он проследовал на кухню, где уже был накрыт стол, а Стёпа менял занавески без помощи стула.
— Пять минут, и я выхожу! — послышалось из душа.
Через пять раз по пять минут дверь наконец открылась, и Маша грациозно вышла из душа в вечернем платье и с макияжем на сияющем лице.Завидев кислую мину Коли, она сразу поняла, в чем дело, и волнение само собой куда-то улетучилось, а с ним — и весь романтический настрой.
Молча положив себе и гостю еды, она сама разлила вино и, не дожидаясь Колю, начала есть.
— Почему не сказала, что у тебя есть ребёнок? — выдавил из себя обиженный обманом Коля.
— Что, испугался прицепа? — грустно усмехнулась Маша.
— Да это не прицеп — это целый вагонный состав.
— Большой, правда? Это он в папку. Тот из глухой сибирской деревни. Еще выше Степки. С голыми руками на медведя ходил.
— А с-с-с-сейчас он где? — сглотнул подступивший к горлу ком Коля.
— Гастролирует. Вместе с тем самым медведем. Оставил нас ради большой сцены. Иногда пишет письма. Правда, там такой почерк, что мне кажется, что пишет нам именно медведь, у которого совести больше.
— А сколько ему? — кивнул Коля в сторону стены.
— Четырнадцать, недавно паспорт забрал.
— Силой?
— Очень смешно.
Дальше ели молча. Разговор как-то не клеился.
— Можно ещё мяса? — протянул Коля тарелку.
— Нравится?
—Честно, я в жизни вкуснее не ел. Что это?
— Лосятина. Мясо Стёпка готовит.
— Ого, да у него талант.
— От папки достался, вместе с какой-то древней поварской книгой, набором ножей, спиннингов, лодкой и еще какой-то фигней, которую он нам сбагрил.
— Лодка? — сглотнул слюну Коля.
— Ага, в подвале хранится. Ну как хранится, иногда бывает там. Сын — заядлый рыбак.
Тут у Маши завибрировал телефон, и она, извинившись, ушла в комнату, чтобы ответить.
«Пора бы собираться домой», — подумалось Коле. Здесь ему ловить было больше нечего.
— Слушай, Коль, тут такое дело… — Маша вернулась на кухню вся какая-то взволнованная. — Там на работе у нас авария. Ты не мог бы со Стёпой пару часиков посидеть?
— Я? Со Стёпой? Зачем? — опешил Коля.
— Ну, он же несовершеннолетний, мало ли что может случиться. Сейчас всякие люди по квартирам ходят…
— Боишься, что его незаметно украдут?
— Короче, — изменила тон Маша, — я тебе заплачу и за потерянный вечер, и за услугу няньки, а потом больше ни разу не позвоню, договорились?
— И что мне с ним делать?
— Ну не знаю, вы же мужики, пообщайтесь там на ваши мужские темы, а я побежала.
Коля ничего не успел ответить, а Маша уже ускакала из дома в чем была.
Он какое-то время посидел на кухне, выкачав весь заряд из телефона, затем доел мясо, допил вино, а Маша всё не возвращалась.
Дойдя до двери Стёпы, он услышал доносившиеся из-за нее знакомые звуки.
«Не может быть», — подумал Коля и постучал.
— Открыто.
Коля осторожно толкнул дверь и зашел в детскую. Первое, что бросилось ему в глаза, была большая деревянная мишень с воткнутыми в нее ножами и стрелами. На стене, к слову, дырок не наблюдалось — стрело́к всегда попадал в цель. На столе стоял виниловый проигрыватель, а из эстрадной колонки негромко пела группа Iron Maiden, которую Коля просто обожал. Сам Стёпа сидел в углу и налаживал рыбацкие снасти. Коля продолжил осмотр комнаты. На шкафу стояли кубки, с потолка свисала боксёрская груша, у телевизора лежала новая игровая приставка.
— Неплохо тебя мамка содержит, — присвистнул Коля от зависти. О такой комнате не то что подросток, он сам всегда мечтал.
— Я летом работаю, — ответил Стёпа, и Коле вдруг стало немного стыдно. Он уже представил, как Маша пытается найти бездонный кошелек для своего бездонного отпрыска, а тот, оказывается, вполне самодостаточен.
— У тебя зарядки для телефона не будет? — спросил Коля, показывая телефон.
— Около железной дороги лежит, — показал Стёпа рукой.
— Ж-ж-ж-е-ле-з-ной дороги? — не веря своим ушам, промямлил Коля, а когда повернулся и увидел настоящий железнодорожный комплекс, забыл как дышать.
— Ты сам собрал? — спросил он тихо, чтобы не спугнуть волшебный миг.
— Ага. Докупаю потихоньку разные детальки, хочу сделать второй ярус и несколько мостов. Недавно коробка с новыми рельсами пришла, всё никак руки не дойдут.
Коля чувствовал, как к голове и сердцу подступает жар.
— А можно запустить кружочек? — спросил он у Стёпы.
— Да, минуту, — парень отложил снасти, встал во весь свой рост и одним шагом пересек комнату.
***
Маша вернулась через час. Она была уверена, что Коля уже слинял, и первым делом поспешила в комнату сына, где застала этих двоих, собирающих железную дорогу. Причем с первого взгляда было трудно определить, кто из мужчин старше.
— Коля, тебе пора домой, — позвала тихонько Маша.
— Ну ма-а-а… Ой! — вскочил с пола Коля. — Который час?
— Пол-одиннадцатого, — зевнула уставшая Маша. — Завтра с утра я снова на ликвидацию аварии, так что мне надо поспать.
Она проводила Колю до двери и, поцеловав в щёку, протянула деньги.
— Я у женщин деньги не беру, — брезгливо посмотрел на неё Коля.
— Хорошо. Спасибо, что приглядел за моим прицепом.
Коля коротко улыбнулся и ушел.
***
— Привет, слушай, я бы хотел зайти еще раз в гости, — позвонил через пару дней Коля.
— Ты знаешь, у меня тут на работе сейчас завал — не до отношений, я всегда занята, да и последняя наша встреча…
— Ну а к Стёпке я могу зайти?
— К Стёпке? — озадаченно спросила Маша.
— Ага. Может, посидеть с ним нужно, приглядеть за крохой?
— Ну, я даже не знаю… Надо у него спросить.
— А я ему уже написал. Он не против. Я тут новую игру купил для его x-box, мы тихонько посидим, а ты спокойно займешься своими делами.
— Ну… хорошо, приходи сегодня.
Этим же вечером Коля пришёл в гости в совершенно другом обличии. Никакой рубашки, парфюма, никакого вина и дурацких томных взглядов. На нем была надета обычная черная футболка с изображением любимой музыкальной группы, на плечах висел рюкзак, набитый чипсами и газировкой, а на лице сияла дурацкая мальчишечья улыбка.
— Только ведите себя тихо — у меня скоро звонок по видеосвязи на два часа, — Маша встретила его в домашнем халате, с тканевой маской на лице и с луковым запахом изо рта.
Коля кивнул и прошёл в детскую.
Этим же вечером Маша еле расцепила Колю и Стёпу, которые вовсю спорили о творчестве Балабанова и Гая Ричи. Каждый из них азартно отстаивал свою точку зрения, и они уже собирались решать вопрос шестичасовым киномарафоном, но Маша смогла их убедить, что они оба — жертвы плохого вкуса, и повела Колю к выходу.
— В субботу не забудь прикормку купить! — крикнул из комнаты Стёпа.
— Какую еще прикормку? — смерила Маша взглядом Колю.
— Да мы на щуку идем. Я Стёпке сказал, что знаю один магазин, где классную прикормку продают. Так здорово, я тысячу лет на рыбалке не был.
— Да вы, я смотрю, друзья прям. А со мной время не хочешь провести?
— Можешь пойти с нами, бутербродов нарежешь.
— Ага, делать мне больше нечего. Ладно, идите на свою рыбалку, — улыбнулась Маша, выпроваживая Колю. — Всё равно у меня работа всё время съедает. А так хоть занятие ребенку.
***
Прошел месяц. Маша полностью посвятила себя работе, не в силах даже упасть в направлении романтики. Зато Коля и Стёпа провели это время весьма продуктивно: достроили железную дорогу, съездили за раками, поставили квас по старинной книге Стёпки, которая ему досталась по наследству. Стёпка научил Колю ориентироваться в лесу, а Коля тем временем объяснил парню основы флирта и помог своими советами пригласить на свидание девчонку из параллельного класса. Всё шло ровно и спокойно, пока однажды вечером в дверь не постучали так, что с натяжного потолка посыпались светильники.
Маша открыла дверь, и её тут же обдало запахом медвежатины. На пороге стоял ее бывший муж и отец Степана.
— Я всё осознал, — сказал он, преклонив колено. Даже в таком положении он был выше Маши на голову. — Мы с Потапом устали, хотим тихой семейной жизни. Денег я накопил, заберу вас со Стёпкой в родную деревню. Будем жить в удовольствие. Ты уйдешь с работы. Мы с сыном будем на рыбалку ходить и на охоту.
— Хах! Ну ты юморист. Десять лет прошло, а он осознал. Медведь твой тоже решил к семье вернуться?
— Нет… На самом деле он с киностудией контракт заключил у меня за спиной, гад, — пробурчал муж.
— Так вот в чем дело, — скрестила руки на груди Маша. — Тебя просто кинули.
— Неважно! Главное, что я теперь…
Он не договорил, так как в прихожую вышел Коля в Машиной футболке.
— Маш, я твою футболку взял, а то свою испачкал, пока мы со Стёпой паровоз перекраши…
— Господи, в этой квартире хоть кто-нибудь договорит фразу до конца? — спросила Маша, глядя по очереди на мужчин.
— Это кто? — спросил муж, нацелив свой огромный кулак в голову Коли.
— Это… это… — растерялась Маша, не зная, что предпринять.
Тут из комнаты вылетел Стёпка и быстрым движением заломил отцу руку, придавив его к стене так, что тот взвыл.
— Это прицеп! — прошипел Стёпа.
— Стёпка! Сынок! Это я, папа! Какой еще прицеп? — пыхтел мужчина, корчась от боли.
— Обычный прицеп, который нам с мамой помогает вывозить всё, что ты нам с ней оставил.
— Но ведь я вам ничего не оставлял, — сказал муж и сам понял смысл произнесенных им слов.
Коля с Машей жались друг к другу в углу, наблюдая эту борьбу великанов.
— Ладно-ладно, брейк, — заскулил отец, и Стёпка наконец ослабил захват.
— А ты молодец. Смотрю, весь в меня. Уже можно на кабана идти, — разминал мужчина руку. — Собственно, так и предлагаю сделать. Могу я хотя бы завтра с сыном на охоту сходить? Пообщаться, поговорить об упущенном времени? Может, у нас получится как-то всё возобновить? Я же отец, а не кто-то там, — смотрел он в глаза бывшей жене.
Маша растерялась. Она переводила взгляд с бывшего мужа на Колю, не зная, что сказать.
— Да, я все понимаю, — кивнул Коля и собрался на выход.
— Прости…
***
На следующий день отец и сын ушли с самого утра, а вернулся Стёпка домой поздно вечером один.
— А где отец? — спросила взвинченная Маша.
— Он ушёл, — сказал тот, разуваясь.
— Как это — ушёл? Вот так вот взял и просто ушёл?
— Не совсем, — помотал головой Стёпа. — С кабаном ушёл. Погрузил в прицеп и поехал дрессировать. Нашел себе нового спутника для выступлений. Довёз меня до города и уехал.
— Господи, какая же я дура, — ударила себя по лбу Маша. — Надо позвонить Коле, — потянулась она за телефоном.
— Не нужно, я только что с ним попрощался. Он меня до дома довёз. Завтра обещал зайти.
— Так ведь ты телефон дома оставил! Откуда он знал, где тебя забирать?
— Сказал, что проследил за нами. Хотел убедиться, что всё в порядке со мной и с тобой.
— Так и сказал?
— Да. А еще сказал, что прицепился к нам и уже вряд ли когда-то сможет отцепиться.
Автор Александр Райн
-
:angely:
-
А мне одной кажется, что Маша заимела себе второго великовозрастного сынульку? :D
-
Не кажется так и есть
-
Однозначно :ggg:
-
:)
Бaбушка Тaмара однажды cильно заболела и её внучка, тоже Тамара - восемнадцaтилетняя питepская студентка, отодвинула все дела и примчaлась спасать бабушку.
Доживала бабушка в тридцати километрах от Москвы, в выцветшем деревянном домике, ещё довоенной постройки. Огородик, колодец, навес, под которым дед хранил битые кирпичи и ржавые колёса от Москвича.
Все это выглядело довольно грустно и безнадёжно. А ведь когда-то, когда Тома приезжала сюда в детстве и дедушка был ещё жив, по двору бегали куры, гуси и даже козочка.
А в этот приезд дом смотрелся пусто и тоскливо, как неизлечимо больной пациент. Из живых, в доме была только сама бабушка Тамара и Тимур. Куда ж без него?
Тимур был огромным серым волком, но по счастью, волком он был не слишком породистым, поэтому считался собакой.
Бабушка Tамара, пыталась бодриться, встречая дорогую гостью, но получалось плохо.
Даже Тимур не выглядел орлом, чего с ним раньше никогда не бывало.
Обычный затравленный ceрый волк.
Вот в былые времена, Тимуp производил неизгладимое впечатление, он вёл себя так, как будто вecь дом был переписан на него, и бабушка с дедушкой тут нужны были, только чтобы подливать воду в миску, да накидывать сахарныe косточки.
Тамара сходила в ближайший магазин в километре от дома, нaкупила лекарств и всяких вкусностей, напоила бабушку чаем с мaлиной, уложила в постель и начала хозяйничать по дому. Ну, точнее, выбрасывать мусор и испорченные продукты.
Бабушка только ойкала:
- Тамарка, а хлеб, хлеб куда понесла?
- Бабуля, он же позеленел.
- Батюшки, беда какая, позеленел. Ну, дык срезать немного и все. Нормальный ведь хлеб.
- Бaбушка, а как часто ты ходишь в магазин?
- Летом, раз в две недели, а если погода хорошая и нормально себя чувствую, то и каждую неделю иду. Вот у меня тележка есть, взяла и покатила. По дороге на ней посижу, отдохну и дальше пошла.
А этот раз, думала, что весна уже наступила. Солнышко пригрело, я обрадовалась и в одной кофте в магазин побежала, пропотела и застудилась вот.
А зимой вообще боюсь так далеко ходить, ну, может раз в месяц и схожу. Да и пенсия у меня не та, чтобы каждый день по магазинам шиковать.
- Бабуля, а к тебе вообще, кто-нибудь в гости заходит?
- Ну, заходят, иногда.
- Кто, тётя Лена?
- Да ты что, Лена уж года два, как померла. Царство небесное.
- Ну, тогда кто?
- Кто? Кто. А, ну, получается, что и никто. А кто ко мне должен ходить? Кому нужна старая бабка с волчищем?
- Вот, что, бабуля, тебе нужно не киснуть, а придумать себе какой-нибудь хороший бизнес-план.
- Что?
- Ну, бизнес-план. Я в универе такое изучаю. Представь - каждый чeловек может для себя придумать и организовать, какой-нибудь посильный бизнес.
Главное придумать бизнес-план.
- Томочка, ты видишь в каком я состоянии? Какой мне бизнес? Мне восемьдесят лет. Со дня на день ноги протяну. Ты хоть Тимурку не бросишь, если что?
- Перестань. Слушай, а может тебе торговать чем-нибудь простеньким? У тебя же трасса за забором, да и автобусная остановка под домом.
- Чем торговать? Собой?
Шли дни, больная потихоньку вставала на ноги, а внучка с утра и до вечера ходила по двору и размышляла над бизнес планом для бабушки.
Однажды, часов в шесть утра Тамару разбудил вой волка. Лаять он не умеет, а выть и рычать – это с полуоборота.
Глянула Тамара в окошко и увидела Тимура стоящего на крыше будки, так ему удобней через забор заглядывать. Бабушка уже не спала, она, как всегда вязала, слушая радиоприёмник.
- Бабушка, а на кого он там ругается?
- Так люди же на работу идут.
- На какую работу?
- Да, откуда ж я знаю на какую? На любую. У каждого своя. Идут на нашу остановку, садятся на мaршрутку, или автобус и едут в Москву на работу, а вечером обратнo.
Тамара призадумалась:
- Бабушка, а что это за люди, в смысле, откуда они все идут?
- Как, откуда? Наши – это, деревенские. За озером знаешь дома? Даже и оттуда некоторые идут. Час, наверное, целый оттуда пешкодралом добираются. А что делать? Семью кормить надо, вот и приходится.
Это мне хорошо, я на пенсии всё-таки, а люди каждый божий день вынуждены в Москву ездить. Голод не тётка, тут ведь нигде работы нет.
До самого вечера внучка ни с кем не разговаривала, ни с бабушкой ни даже с Тимуром, а поздно вечером вдруг закричала, испугав бабушку:
- Бабушка, бабуля, проснись! Помнишь, я в детстве рисовала раскраски? Цветные карандаши ещё остались?
Бабушка удивилась, но выдала кучу карандашей и давно засохших фломастеров.
Всю ночь Тамара трудилась и к утру создала стопку трогательных, разноцветных объявлений с узорчиками.
А утром, даже не позавтракав, прихватила тюбик клея и ушла. Дошла, аж до деревушки за озером и начиная оттуда и почти до самого дома, она расклеивала на столбах и заборах своё нехитрое объявление:
Уважаемые соседи!
Вы можете оставлять свои велосипеды в доме №2 по нашей улице. (дом у остановки, с зелёным забором) Спросить Тамару Павловну.
За сохранность отвечает серый волк.
Оплата чисто символическая, вам понравится.
С тех пор прошло три года, Тамара Павловна расцвела и передумала умирать.
Каждый день, с утра и до позднего вечера, во дворе дома, под навесом, ждут своих хозяев тридцать, а может быть и все сорок велосипедов и даже пара мопедов.
Более точными цифрами располагает только серый волк Тимур. Тимур тоже похорошел и стал выглядеть, довольным и важным, как будто бы только что сожрал и Красную Шапочку, и Тамару Павловну.
Тимур всегда стоит на приёмке и на выдаче. Обслуживает людей быстро, вежливо и корректно. Он никогда не выпустит из двора, клиента с чужим велосипедом. Даже эксперименты специально проводились. Просто волк сличает запах клиента с запахом велосипеда. Надёжней, чем штрих-код.
Вся деревня полюбила Бабушку Тамару, ведь она сохраняет людям самое дорогое что у них есть – время сна. Кому сорок минут, а кому и два часа в день. На велосипеде мчаться – это ведь совсем не то же, что грязь ногами месить.
Студенты и те, кто помоложе, платят бабушке Тамаре рублей по триста в месяц, таджики почистили колодец, отремонтировали крышу и настроили антенну, кто-то домашние яички приносит и хлеб, кто-то банку молочка из-под своей коровы на велике привезёт, кто-то просто спасибо скажет, а при случае, всегда в магазин для бабушки сгоняет.
И так, с ранней весны и аж до первого снега, даже зимой пару снегоходов и мотоколяску оставляют.
Бизнес работает как часы.
Хотя, если честно, был однажды нeбольшой сбой. Как-то один таджик, забирая свой велосипед, пoпытался погладить Тимура. Волк, разумеется, прокомпостировал pуку.
Очень странный случай. Я, напримep, даже не представляю себе, как это можно додуматься, чтобы в банковском хранилище, получая золотые слитки из своей ячейки, погладить по голове вооружённого охранника при исполнении…
Grubas
-
:hhhhh:
Aлёнa cтала проcтитyткой, когдa ей исполнилось пятьдесят.
Не то, чтоб эта древнeйшая профессия была мечтой её жизни, или целью, к котоpой онa cтремилась, нет. Это, безусловно, был вынужденный и отчаянный шаг в неизвестность. А начиналось всё обыкновенно, как у всех.
Незадолго до обозначенных выше событий, Алёну вызвал к себе в кабинет зам директора по кадрам, что само по себе не сулило ничего хорошего. Алёна двадцать шесть лет служила сотрудником Зоологического музея, будучи по образованию биологом. В музее она курировала отдельную развернутую экспозицию, посвящённую эволюционному учению Чарльза Дарвина. На ответственном хранении у Алёны, в числе прочих экспонатов, состояли редкие породы домашних животных, а также единственное в мире чучело пингвина-альбиноса - предмет гордости Алёны и зависти коллег.
- Проходите, Алёна Григорьевна, садитесь, - с трудом выдавил из себя зам директора по кадрам. Его голос звучал так, как будто зам директора только что слегка придушили. Возможно, данный дефект был следствием многочисленных ангин, перенесённых в детстве, но вероятнее всего, причиной послужило пагубное пристрастие начальника к алкоголю и кубинским сигарам.
Алёна послушно села.
- Алёна Григорьевна, администрация музея, с великим сожалением, вынуждена предупредить Вас о грядущем сокращении штатов. Музею трудно выживать в сложившейся экономической ситуации, Вы должны нас понять. Через два месяца, с полной выплатой всех положенных по закону материальных средств. Дела передавайте старшему научному сотруднику Курочкину. У меня всё. Можете идти.
Алёна встала и на негнущихся ногах направилась к выходу из кабинета. Очнулась она, лёжа на антикварном кожаном диване в приёмной, нервная секретарша совала ей под нос нашатырь, зам директора по кадрам замер неподалёку, с графином воды и стаканом в руках. В этот момент до Алёны наконец дошло подлинное значение слова "катастрофа".
Причины сокращения крылись под пологом каких-то неведомых придворных тайн, безусловно, важную роль сыграла зависть сотрудников по поводу чучела пингвина - альбиноса. Самое печальное во всей этой истории было то, что Алёна в жизни ничего больше не умела. Абсолютно ничего.
У неё не было мужа, детей, не было даже отдельной квартиры. Алёна с престарелой, больной мамой ютилась в крохотной комнатке коммуналки, неподалёку от работы, на углу Среднего проспекта и Одиннадцатой линии Васильевского острова. Никогда в жизни она не готовила себе еду, не стирала бельё и имела весьма априорное представление о том, как включаются стиральная машина и пылесос.
Трудно описать словами весь сонм чувств, нахлынувший на Алёну в этот трагический день, но тем не менее, на следующее утро, она, как всегда, была на работе в положенный час.
Старший научный сотрудник Курочкин торжествовал. Алёна тянула с передачей дел, как могла, но не смотря на это, Курочкин уже чувствовал себя полноправным хозяином экспозиции. Шли дни, недели, и наконец, два месяца истекли. Наступил последний Алёнин день в музее. Это был канун дня её пятидесятилетия.
Алёна надела самое красивое из двух своих платьев - зелёное, в стиле бохо. Приколола к нему брошку, купленную по случаю на Апрашке за сорок девять рублей, с двумя красными пластмассовыми бусинами на булавке, и отправилась на работу. Войдя в первый экспозиционный зал, Алёна открыла ключом витрину с чучелом пингвина - альбиноса и обняла его, как лучшего друга, не смотря на яростные протесты старшего научного сотрудника Курочкина. Всё-таки, двадцать шесть лет вместе с пингвином - это не шутка. Затем Алёна направилась в бухгалтерию и получила, причитающиеся ей, расчётные средства, в том числе два оклада вперёд, что в совокупности составило немыслимую сумму в двадцать две тысячи рублей. В отделе кадров ей выдали трудовую книжку, которую Алёна с юности не держала в руках.
Книжка была как экспонат из далёкого прошлого. Начальные записи в ней велись перьевой ручкой.
- Анахронизм, ископаемое - произнесла Алёна, и непонятно было, к чему относятся её слова.
Алёна медленно брела в сторону дома по Университетской набережной, рассеянно глядя по сторонам. Как вдруг, наткнувшись на трафаретную надпись, сделанную белой краской на асфальте, остановилась. Надпись гласила: "работа для девушек" и содержала номер мобильного телефона.
Я думаю, не лишним будет здесь упомянуть и то, что Алёна, несмотря на свой далеко не юный возраст, подсознательно всё ещё продолжала относить себя к категории девушек. Вероятно, по этой самой причине, объявление на асфальте не вызвало у Алёны ни подозрения ни когнитивного диссонанса. Алёна порылась в своей видавшей виды сумке, достала карандаш и на краешке расчётного листка записала номер телефона из объявления. Придя домой, она направилась в ванную, включила кран и набрала номер на мобильном. На другом конце быстро сняли трубку, мужской голос с кавказскими интонациями громко крикнул в ухо Алёне: "ДА!"
- Я по поводу объявления на Университетской набережной, - робко начала Алёна.
- Ну! - выжидающее молчание.
- Я по поводу работы для девушек, - уточнила Алёна.
- Работы очень много, дорогая, работы невпроворот!
- А зарплата?
- Зарплата сдельная, договорная! Больше работаешь - больше получаешь! Ты как работать будешь, по вызову или в стационаре?
- Я - в стационаре, - почему-то ответила Алёна, - а когда можно приступать?
- Да хоть завтра,- хохотнул кавказец,- я, обычно, кастинг сначала устраиваю, но вижу, что ты девочка деловая, с опытом. Приходи завтра к пяти на переулок Гривцова 14, вход со двора, магазин "Индийская роза",- и повесил трубку.
Алёна услышала короткие гудки, и подумала, что не успела ничего спросить о характере предлагаемой работы. Но отступать ей не хотелось, жизнь должна продолжаться, нельзя же сказать маме, о том, что её сократили в музее, это может подорвать мамино и без того пошатнувшееся здоровье.
Алёна проснулась в половине третьего, стараясь не производить лишнего шума, пошла в ванную, быстро почистила зубы, приняла душ и вернулась в комнату. Надела вчерашнее платье, брошку и без четверти четыре вышла на улицу. Путь был неблизким, общественный транспорт ещё не ходил. Было прохладно и сыро, но все мелкие погодные неприятности искупала белая ночь и красота любимого города. Алёна без особого труда преодолела расстояние, она любила ходить пешком, это пожалуй, было то, что она умела делать, помимо своей работы в музее. Без десяти пять Алёна стояла во дворе дома 14, по переулку Гривцова, перед ней располагались ступеньки, ведущие в полуподвальное помещение. Преграждающая путь ржавая дверь, вопиюще заявляла о себе надписью: "Индийская роза". Алёна подёргала ручку, дверь была заперта. Алёна в замешательстве отступила на несколько шагов назад. Вдруг дверь с шумом распахнулась, из неё выпорхнула парочка молодых нетрезвых девушек и лысоватый, но весь покрытый густой шерстью мужик кавказской наружности. "Как похож на макаку суматранскую", - подумала Алёна,
Мужик, как раз в этот момент, сфокусировал свой взгляд на Алёне.
- Ты кто?, - послышался уже знакомый по телефонному разговору голос.
- Я Вам звонила по поводу объявления на набережной, про работу для девушек, - напомнила Алёна.
- А! Так я же велел тебе прийти в пять.
- Сейчас пять часов пять минут, - нерешительно ответила Алёна.
- Вот дура! В пять вечера. А сейчас я хочу спать. А впрочем, заходи раз пришла. Какая же ты "девушка"?! Тебе лет-то сколько?, - кавказец жестом указал на дверь в подвал, и Алёна нерешительно шагнула вперёд.
- Сегодня суббота, и завалялся тут один постоянный клиент, правда он так уже накидался, что ему сейчас до фени твой возраст, вон та розовая дверь, иди, работай! Такса у нас тысяча в час, половину заработка отдашь мне, иди, - с этими словами он подтолкнул Алёну к указанной двери. Алёна вошла, не успев понять, что произошло. Интерьер комнаты, несмотря на то, что помещение располагалось в подвале, был довольно приятным и даже с претензией на изысканность. Стены были обтянуты тканью старо розового цвета, мягкая мебель выполнена в стиле гарнитура генеральши Поповой из "Двенадцати стульев", с тканью в тех же тонах, огромная кровать под балдахином из всё той же задрапированной ткани, возвышалась доминантой посреди.
На кровати лежал грузный мужчина, забывшись сном. На сервировочном столике и на полу валялись бутылки из под водки и дорогого, импортного, игристого вина Моёт.
Алёна подошла ближе. Черты лица мужчины показались ей знакомыми.
Нельзя сказать, что в этот момент в голове Алёны созрел план мести, нет, просто, как бы ни была она наивна, у неё всё же наконец хватило ума догадаться, какого рода работа предлагалась девушкам в том злосчастном объявлении.
Алёна торопливо принялась снимать с себя одежду, бросая её на стул, стоявший около кровати. Раздевшись, она легла рядом со спящим, стараясь выглядеть непринуждённо и сексуально, на сколько это вообще было возможно.
Мужчина пошевелился, сонно пошарил рукой по постели. Нащупав Алёну, обнял её, открыл глаза и тут же отшатнулся, вскочил на ноги, даже протрезвел от ужаса.
- Алёна Григорьевна! Что Вы здесь делаете? Как? Где я? Почему Вы голая?, - завопил откуда-то вдруг прорезавшимся высоким фальцетом зам директора по кадрам.
- Я теперь здесь работаю, - тихо ответила Алёна, удивляясь новым ноткам металла в своём голосе,- Вы же меня вчера сократили!
- Алёна Григорьевна! Это всё чудовищное недоразумение! Я человек с положением! У меня семья! Я всё исправлю! Всё ещё можно исправить! Алёна Григорьевна! Только умоляю, никому ни слова, никому!
Вскоре, под сокращение попал старший научный сотрудник Курочкин, а в понедельник, как всегда, в установленное правилами трудового распорядка время, Алёна вошла в Зоологический музей и направилась в первый экспозиционный зал, где её дожидалось единственное в мире чучело пингвина-альбиноса.
Taтьянa Гopюнoвa
-
:hhhhh: :hhhhh: :hhhhh:
-
:hihihi:
-
"Moжно попpoсить Нину?" (Потpясающий рассказ Кира Булычева)
— Можно попроcить Hину? — cказал я.
— Это я, Нинa.
— Да? Почему у тебя такой странный голос?
— Странный голос?
— Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь?
— Не знаю.
— Может быть, мне не стоило звонить?
— А кто говорит?
— С каких пор ты перестала меня узнавать?
— Кого узнавать?
Голос был моложе Нины лет на двадцать. Если человека не знаешь, по голосу его возраст угадать трудно. Голоса часто старятся раньше владельцев. Или долго остаются молодыми.
— Наверное, вы все-таки ошиблись номером, — настаивала Нина. — Я вас не знаю.
— Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой?
— Ну вот! — Нина вздохнула, будто ей жаль было прекращать разговор. — Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича.
— Простите, — извинился я и повесил трубку.
Конечно, я просто не туда попал. Мои пальцы не хотели звонить Нине. И набрали не тот номер. А почему они не хотели?
Я отыскал на столе пачку кубинских сигарет. Какое у меня может быть дело к Нине? Просто хотелось узнать, дома ли она.
Я позвонил Нине.
— Нина?
— Нет, Вадим Николаевич, — ответила Нина. — Вы опять ошиблись. Вы какой номер набираете?
— 149-40-89.
— А у меня Арбат — один — тридцать два — пять три.
— Конечно, — сказал я. — Арбат — это четыре?
— Арбат — это Г.
— Ничего общего, — пробормотал я. Постараюсь к вам больше не попадать. Где-то заклинило.
Я повесил трубку.
Надо подождать. Что-то замкнется в перепутавшихся линиях на станции. И я дозвонюсь. «Двадцать два часа ровно», — ответила женщина по телефону 100. Я вдруг подумал, что если ее голос записали давно, то она набирает номер 100, когда ей скучно, и слушает свой голос, свой молодой голос. А может быть, она умерла. И тогда ее сын или человек, который ее любил, набирает и слушает ее голос.
Я позвонил Нине.
— Это опять вы, Вадим Николаевич? — отозвалась Нина молодым голосом.
— Да, — сказал я. — Видно, наши телефоны соединились намертво. Я очень тщательно набирал номер, который мне нужен.
— У вас важное дело к Нине?
— Нет, я просто хотел узнать, дома ли она.
— Я понимаю, ревнуете, — предположила Нина.
— Вы смешной человек, — произнес я. — Сколько вам лет, Нина?
— Тринадцать. А вам?
— Больше сорока. Между нами толстенная стена из кирпичей.
— И каждый кирпич — это месяц, правда?
— Даже один день может быть кирпичом.
— Да, — вздохнула Нина, — А если бы вам было тринадцать лет или даже пятнадцать, мы могли бы познакомиться. Я бы сказала: приезжайте завтра вечером к памятнику Пушкину. Я вас буду ждать в семь часов ровно. И мы бы друг друга не узнали. Вы где встречаетесь с Ниной?
— Мы как-то встречались у «России».
— Где?
— У кинотеатра «Россия».
— Не знаю.
— Ну, на Пушкинской.
— Все равно почему-то не знаю. Вы, наверное, шутите. Я хорошо знаю Пушкинскую площадь.
— Не важно, — сказал я.
— Почему?
— Это давно было.
— Когда?
Почему-то она упорно продолжала разговор.
— Ладно, ложись спать, девочка. Завтра в школу.
— Вы со мной заговорили как с ребенком. Сами, если хотите, ложитесь спать с семи часов. До свидания. И больше не звоните своей Нине. А то опять ко мне попадете. И разбудите меня, маленькую девочку.
Я повесил трубку. Потом включил телевизор и узнал о том, что луноход прошел за смену 337 метров. Луноход занимался делом, а я бездельничал.
— Я так и знала, что вы еще раз позвоните, — сказала Нина, подойдя к телефону. — Только не вешайте трубку. Мне, честное слово, очень скучно.
— Ладно, — согласился я. — Давайте разговаривать. А почему вы так поздно не спите?
— Сейчас октябрь, стемнело. И вам кажется, что уже ночь.
— Теперь ваша очередь шутить? — спросил я.
— Нет, я не шучу.
Мы помолчали немного, я надеялся, что она сейчас скажет «до свидания». Но она вдруг спросила:
— А вы ужинали?
— Не помню, — сказал я искренне.
— Значит, не голодный. А я голодная.
— А что, дома есть нечего?
— Нечего! — подтвердила Нина. — Хоть шаром покати. Смешно, да?
— Хотите, я пошурую в холодильнике, посмотрю, что там есть?
— У вас есть холодильник?
— Старый, — ответил я. — «Север».
— А если найдете, что потом?
— Я схвачу такси и подвезу вам. А вы спуститесь к подъезду и возьмете.
— А вы далеко живете? Я — на Сивцевом Вражке.
— А я на Мосфильмовской. У Ленинских гор. За университетом.
— Опять не знаю.
— Ну, сейчас перенесу телефон на кухню, и мы с вами посмотрим.
Я прошел на кухню, и провод тянулся за мной, как змея.
— Итак, — сказал я, — открываем холодильник.
— А вы можете телефон носить с собой? Никогда не слышала о таком.
— Конечно, могу. Значит, так… Вот яйца, неинтересно.
— Яйца?
— Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу? Нет, она французская, мороженая. Лучше марокканские сардины. И к ним есть полбанки майонеза. Вы слышите?
— Да, — ответила Нина совсем тихо. — Зачем вы так шутите? Я сначала хотела засмеяться, а потом мне стало грустно.
— Это еще почему?
— Нет, вы же знаете.
— Что я знаю?
— Знаете, — настаивала Нина. Скажите, а у вас есть красная икра?
— Нет, — признался я. — Зато есть филе палтуса.
— Я все поняла.
— Что поняла?
— Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно?
— Из окна? Копировальная фабрика. Много девушек выходит из проходной. И еще виден «Мосфильм». И электричка.
— Вот вы и врете!
— Нельзя так со старшими разговаривать, — отозвался я. — Я не могу врать. Я могу ошибаться.
— Вы ошиблись в том, что видите электричку. Ее нельзя увидеть.
— Что же она, невидимая, что ли?
— Да вы вообще из окна не выглядывали. У вас в кухне свет горит?
— Конечно.
— Если вы смотрите в окно, то откинули затемнение. А если откинули затемнение, то потушили свет.
— Зачем же мне затемнение? Война, что ли?
— Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли?
— Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток… Я не об этом.
— И я не об этом… Постойте, а вы инвалид?
— К счастью, нет.
— У вас бронь?
— Какая бронь?
— А почему вы тогда не на фронте?
Вот тут я в первый раз заподозрил неладное. Девочка меня вроде бы разыгрывала. Но делала это так обыкновенно и серьезно, что чуть было меня не испугала.
— На каком я должен быть фронте, Нина?
— На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте с немцами. А вы так странно разговариваете. Может быть, вы не врете о курице и яйцах?
— Не вру, — признался я. — И никакого фронта нет.
— Перестаньте! — почти крикнула Нина. — Мне было сначала интересно и весело. А теперь стало как-то не так. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду. Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет. Дров мало. И темно. И мне одной сидеть ой как не хочется.
И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос:
— Вы почему не на фронте?
— На каком я могу быть фронте? Какой может быть фронт в семьдесят втором году?!
— Вы меня разыгрываете?
Голос опять сменил тон, был он недоверчив, был он маленьким, три вершка от пола. И невероятная, забытая картинка возникла перед глазами — мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла «буржуйка». И я сижу на диване, подобрав ноги. И курица кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят только в романах…
— Нина, — сказал я, — какой сейчас год?
— Сорок второй, — ответила Нина.
И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в ее словах. Она не знает кинотеатра «Россия». И номер телефона из шести цифр. И затемнение…
Она верила в то, что говорила. Может, она сорокалетняя женщина, заболела еще тогда, девочкой, и ей кажется, что она осталась там, где война?
— Послушайте, — сказал я спокойно, — Сегодня двадцать третье декабря 1972 года. Война кончилась двадцать семь лет назад. Вы это знаете?
— Я знаю, что вы не привезете мне курицу. Надо было догадаться, что французских кур не бывает.
— Почему?
— Во Франции немцы.
— Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но немецкие туристы бывают и у нас.
— Как так? Кто их пускает? Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы вредитель или шпион?
— Нет, я работаю в Совете Экономической Взаимопомощи.
— Вы лучше расскажите мне, как будет потом. Придумайте что хотите, только чтобы было хорошо. Пожалуйста.
И я не стал больше спорить. Как объяснить это? Я опять представил себе, как сижу в этом самом сорок втором году, как мне хочется узнать, когда наши возьмут Берлин и повесят Гитлера.
— Мы победим фашистов 9 мая 1945 года.
— Не может быть! Очень долго ждать.
— Слушай, Нина, и не перебивай. Даже будет такая медаль — «За взятие Берлина». А Гитлер покончит с собой. Он примет яд. И даст его Еве Браун. А потом эсэсовцы вынесут его тело во двор и сожгут.
Я рассказывал это себе. И чуть было не потерял доверия, когда сказал, что Сталин умрет. Но я потом вернул ее веру, поведав о Юрии Гагарине. И даже насмешил Нину, рассказав о том, что женщины будут носить брюки-клеш и совсем короткие юбки. Я потерял чувство реальности. Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо мной на диване и слушали. Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже хуже, чем у Нины: хлебную карточку он потерял — она, конечно, свалилась в подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь погонять в футбол.
Я рассказал, как войти во двор под арку и где в глубине двора есть подвал, закрытый решеткой. И там точно лежит хлебная карточка.
— Какой ужас! — сказала Нина. — Я бы этого не пережила. Надо сейчас же ее отыскать. Сделайте это.
Она тоже вошла во вкус игры, и где-то реальность ушла, и уже ни она, ни я не понимали, в каком году мы находимся.
— Я не могу найти карточку, — объяснил я. — Прошло много лет. Но если сможешь, зайди туда, подвал должен быть открыт.
И в этот момент нас разъединили.
Что-то затрещало в трубке, женский голос произнес:
— Это 143-18-15? Вас вызывает Орджоникидзе.
И короткие гудки.
Я сразу же набрал снова Нинин номер. Мне нужно было извиниться. Нужно было посмеяться вместе с девочкой. Ведь получилась, в общем, чепуха…
— Да, — сказал голос Нины. Другой Нины. — Это ты, Вадим? Что, тебе не спится?
— Извини, — сказал я. — Мне другая Нина нужна.
— Что?
Я повесил трубку и снова набрал номер.
— Ты с ума сошел? — спросила Нина. — Ты пил?
— Извини, — сказал я и снова бросил трубку.
Взрослая Нина позвонила мне сама.
— Я весь вечер сидела дома, — сказала она. — Думала, ты позвонишь, объяснишь, почему ты вчера так вел себя. Но ты, видно, совсем сошел с ума.
— Наверное, — согласился я. Мне не хотелось рассказывать ей о длинных разговорах с другой Ниной.
— Какая еще другая Нина? — спросила она. — Это образ? Ты хочешь видеть меня иной?
— Спокойной ночи, Ниночка, — сказал я. — Завтра все объясню.
На следующий день утром я поехал к маме. И сказал, что разберу антресоли. Копался часа полтора в старых журналах, учебниках и отыскал телефонную книгу за 1950 год. Книга была настолько знакома, что казалось странным, как я мог ее забыть. И стало чуть стыдно, как перед честно отслужившим костюмом, который отдают старьевщику на верную смерть.
Я нашел этот телефон и адрес. Записан он был на Фролову К.Г.
Согласен, я занимался чепухой. Искал то, чего и быть не могло. Но вполне допускаю, что процентов десять вполне нормальных людей, окажись они на моем месте, сделали бы то же самое. И я поехал на Сивцев Вражек.
Новые жильцы в квартире не знали, куда уехали Фроловы. Да и жили ли они здесь?
Уже стемнело. Я хотел было уйти, но позвонил в дверь рядом.
— Скажите, Фролова Нина Сергеевна — ваша соседка?
Парень с дымящимся паяльником в руке, ответил равнодушно:
— Они уехали на Север. И Нина Сергеевна, и муж ее.
Я извинился, начал спускаться по лестнице.
— Погодите, — сказал парень. — Мать что-то сказать хочет.
Мать его тут же появилась в дверях, запахивая халат.
— А вы кем ей будете?
— Так просто. — ответил я. — Знакомый.
— Не Вадим Николаевич?
— Вадим Николаевич.
— Чуть было вас не упустила! Она бы мне никогда этого не простила. Нина так и сказала: не прощу. Она сказала, что вы в декабре придете.
Женщина стояла в дверях, глядела на меня, словно ждала, что я сейчас открою какую-то тайну, расскажу ей о неудачной любви... Потом достала письмо из кармана халата.
«Дорогой Вадим Николаевич!
Я, конечно, знаю, что вы не придете. Да и как можно верить детским мечтам, которые и себе самой уже кажутся только мечтами. Но ведь хлебная карточка была в том самом подвале, о котором вы успели мне сказaть…»
-
недавно кстати выпустили экранизацию некоторых рассказов, доовольно интересно, но критики критикуют))
-
"3ЯТЬ"
Он зaявился в девять чacов. Откуда бы ему взяться в такую рань? В это время из города ни на чем не доедешь. У Марьи дотапливалась печь. Ничего особенного она не варила: Сашке кашу и скотине - картошку. До молока топиться поставила. Стояла и думала: “Закрыть трубу или рано?”
– Можно? – услышала она, и в проеме двери показался он: в черном костюме (не больно хорошем - брюки помяты), при галстуке, и в рубахе белой. Вырядился! А ботинки гожи: на свадьбу в таких только, лакированные.
– Вот и я, мамаш, – представился он.
Марья как стояла, так и застыла на месте:
– Ты кто это будешь? – спросила она, так и не узнав вошедшего.
– Я? – он сел на лавку, закинув ногу на ногу. – Зять твой. Все, теперь уж точно.
Марья прищурила глаза:
– Какой такой зять?
– Отец я Сашкин, мамаш.
– А-а-а! - вырвалось тихо у Марьи. – Вот ты кто! Сыскался, значит.
– Что, значит, “сыскался”? Я и не терялся, между прочим, – недовольно заметил он.
– Вот ты кто, – снова повторила Марья задумчиво, – отец.
Так теперича из города прям или еще отколь?
– Из города, мамаш, оттуда, – неопределенно сказал зять.
– Ах, ты, господи, отец, – растеряно повторяла она. – Пойду Сашку крикну.
– Крикни, крикни, мамаш, – согласился зять, – посмотрю я на него. Чай, уж, орел вырос.
Марья ничего не ответила, вышла на крыльцо. Сашки негде не было видно. “На пруд, наверное, ушел; ну, ладно, прибежит”, – подумала она и вернулась в избу. Зять сидел в той же позе.
– Не видать нигде, – сообщила она. “Что ж ему на стол-то собрать, яиц, что ль?” Она полезла в подпол и, вынимая берестяной бурак, проговорила: – На пруд все бегает, чай, там.
Грибов соленых поставила тарелочку, луку нарвала с головками.
– Ты уж не обессудь, вот картошки тебе поставлю. Я ведь не ждала гостей-то. Винцо-то уважаешь?
– Я, мамаш, человек русский, как все – не выделяюсь.
– Пьешь, значит, – заключила Марья и поставила на стол запотевшую поллитровку.
– Не пью, а выпиваю, – обиделся зять.
– Так я, чай, и говорю, ай, не так сказала?
– Разница есть, мамаш, – зять поднял палец. – Есть такие: нажрутся и пашут рылом-то, а то – из вытрезвителя не вылезают, а я - выпиваю.
– Ну-ну, – согласилась Марья и, оглядев небогатый стол, произнесла озадаченно. Ишо-то чего тебе поставить-то? Консерву будешь?
Зять поморщился, потом махнул рукой, согласившись:
– Давай.
– Ты чего кислишься? Она у меня хороша, дорогая.
– Да я чего, мамаш, разве кислюсь? Нос вон першит, чихать хочется.
Стол был накрыт, она присела на табурет. Зять разлил водку в рюмки, потом взял двумя пальчиками свою и произнес:
– Ну, со свиданьицем, да со знакомством. Зовут-то, мамаш, как?
– Марьей Петровной.
– Ну, вот и хорошо, а меня - Виктор.
– Знаем, чай.
– А, – догадался зять. – Ну, что, по первой?
– Не потребляю я, давай уж один, – предложила Марья.
– Понимаю, – сказал он и выпил первую рюмку.
– Долгонько ты не заявлялся, – сказала Марья, разглядывая его длинный конопатый нос, – долгонько.
– Все, мамаш, все, теперь все там завязал, буду у вас.
– На выписку тогда не пришел. Каково молодой девке без мужика при выписке? Ждала ведь.
– Так, мамаш, не пустила.
– Кто тебя не пустил?
– Мадам моя. Чего ведь не случается? А уж получилось: человек-то родился, куда денешься, правильно? А она, стерва, – ревновать. Ну, поревновала бы поначалу – и ладно. Так нет – мало ей. А ведь, мамаш, чего: я ведь с Верой-то – по любви, чай, не просто так. Дело-то хоть прошлое, а у нас с ней – любовь. Так что, не подумай чего. А она, стерва, на выписку не пустила.
– По любви да долгонько – пятый годок пошел, – высказалась Ма-рья.
– Так, мамаш, вот мыкался с ней, а ведь сразу-то... Можно я еще? - Он потянулся к бутылке.
– Да наливай, наливай, чай, на то поставлена.
Он выпил вторую и, громко крякнув, стукнул рюмкой по столу, поморщился и продолжал:
– Так я что говорю-то: сразу-то разве можно вот так с ней оборвать?
– Ты закусывай, а то будешь рылом-то землю пахать! – строго прикрикнула на него Марья.
– Она, мамаш, все законы знает. Чуть что – у ней там статья есть.
– А лименты чего не слал? – оборвала его Марья.
– Все, мамаш, теперь буду. А то ведь, какие алименты: работаешь – работаешь, принес – ей все мало. Да и что принесешь-то, сразу .– фык, и – нету. Спросишь трояк – сунет рублевку на обед, и – как хошь, из своих же, кровных денег. Эх, мамаш! – он махнул рукой.
– Так куда ж она их? Рядилась что ль?
– Ага, обряжалась. А потом еще два оглоеда, как клещи на шее. И мастер у нас – курва, мамаш, пристал ко мне: чуть что – и выгоню! У меня день рождения был, ну, ясное дело, на работу я не пошел, выпил, конечно. Вот с тех пор прицепится – ну, ни к чему просто. У всех зарплата, а у меня – пшик, а что с ним сделаешь? Он - мастер. Какие уж тут алименты.
– Ай-яй-яй, – посочувствовала Марья.
– Вот так, – вздохнул зять и потянулся третий раз за бутылкой.
Поев грибков с картошкой, он поинтересовался:
– Ну, а как он? Вырос?
– Вырос, – кивнув, сказала Марья.
– Ага, большой уж, чай.
– Большой, – тихо проговорила Марья.
– А как, балует? Нет? – зять стал строгим. – Ты, мамаш, смотри: спускать не надо, упустишь – все! Я со своими оглоедами справиться уже не могу. В пословице как говориться? – Учить надо, пока поперек кровати лежит. А если не слушается – пори, мама. Я, как отец, разрешаю, на пользу пойдет.
Марья вздохнула и опять согласно кивнула.
– Так я знаешь чего, мамаш, приехал-то к вам?
– Чего? – вытянула шею Марья.
– Насовсем жить с Верой.
– Насовсем! – ахнула Марья.
– Да, теперь все. Моя мадам, знаешь, чего отчубучила?
– Чего? – вытаращила глаза Марья.
– Утюгом мне заехала, во, прям - по морде.
– Утюгом? – изумилась Марья. –Горячим? Ай, сердешный!
– Да нет, холодным. Во! - синячище был. – Зять приложил кулак к глазу.
– Холодным? Ай, как хорошо!
– Так я, чтобы с ней жил, нет, думаю, все – уйду к Вере. Терпел, терпел, мамаш, все, я – не железный. Вера пять лет ждет, а она, стерва – утюгом!
– Так за что она тебя так?
– За что, за что, – зять достал сигарету, – можно?
– Кури, кури, – разрешила Марья.
– Да ни за что, считай. Получку вытащили у меня. Мы с мужиками по трояку сообразили. Я ведь, как все, – не откалываюсь. Вот. Ну, а домой пришел – получки нет. Я ей говорю: вытащили; а она: давай деньги и все. Поначалу-то огурцом соленым запустила, за обедом еще, а потом уж – утюгом. Ну вот, я после этого – все с ней.
– И огурцом ишо, соленым, смотри какая! – опять пожалела его Марья.
– Соленым, мамаш, – подтвердил зять и шмыгнул носом.
– Так насовсем, говоришь? – Марья осмотрела его с ног до головы. – А где у тебя чумадан?
– Чемодана нет, мамаш – мы еще не делились. – Я без чемодана.
– Ну-ну, – сказала Марья, что-то соображая. Потом встала, подошла к окну и, прислонив сжатую в кулак руку к подбородку, минут пять задумчиво смотрела на улицу (похоже, ничего не видя и не слыша). За спиной ее усердно чавкал зять, “подметая” со стола:
– Ну, а Вера где? – спросил он наконец.
– Вера? – встрепенулась Марья. – Вера в Мурманске, милок. Слыхал, может, город такой есть.
– Как в Мурманске? – вылупил на нее глаза зять.
– А так, родимый, вышла замуж за военного и туды их услали.
Зять открыл рот и несколько минут глядел на нее молча.
– Ага, – сказал он, очнувшись. – А, значит, Сашка здесь? Значит, сына оставила старухе, а сам смоталась! Хороша штучка! Сама – там, а он – беспризорник, значит. Бросила! – распалялся зять.
– Не Сашка, а Ромка, – поправила его Марья.
– Как Ромка? – не понял зять.
– А вот так. Ромкой его назвали, а Сашка – другой внук-то, Машин; тоже дочь моя. А Ромку-то они увезли. И отчество у него теперь другое.
Зять замолчал и мрачно засопел, потом произнес обреченно:
– Выходит, я тебе – не зять.
– Выходит - не зять, - тихо сказала Марья и развела руками.
– Так что ж ты, старуха, мне голову-то морочила? – взорвался он и потянулся к бутылке. Выпив остатки, он встал и показал на дверь:
– Ну, я пошел.
– Иди, иди, милок, – сказала Марья. – Доедешь ли: всю бутылку выдул?
Вечером, когда Вера вернулась с работы, первым делом спросила Марью:
– Сашка говорит: утром какой-то дяденька от нас вышел.
Марья махнула рукой, сказала:
– Да электрик приходил, счетчик проверял.
– Когда все улеглись, Марья вышла во двор и там тихонько поплакала, уткнувшись в солому.
Автор: Aлекceй Kнутoв
-
Вот так зять
-
Вот так зять
Ни дать, ни взять)
-
Баба Маня
Баба Маня надумала помирать. Была пятница, обеденное время, похлебав пшённого кулешу, запив его молоком, она, утерев передником рот, глядя через стекло кухонного окна куда-то вдаль промолвила обыденным,бесцветным голосом:
- Валькя! Пасля завтря помирать буду, в воскрясенье, аккурат пред обедней.
Дочь её Валентина, передвигая на плите кастрюли на мгновенье замерла, потом резко, всем телом развернулась лицом к матери и села на табурет, держа в руках тряпку:
- Ты что это надумала?
- А время кончилася, всё таперича, пожила, будя. Подсобишь мяне помыться, одёжу новую из смертного узялка достань. Ну, ета мы пасля с тобою обсудим, хто хоронить будить, хто мяне могилку рыть станить, время пока есть.
- Это что же, надо всем сообщить, чтоб успели приехать попрощаться?
- Во-во, абязательна сообчи, говорить с имя буду.
- Хочешь всё рассказать напоследок? Это верно, пусть знают.
Старушка согласно покачала головой и опираясь на руку дочери засеменила к своей постели.
Была она маленького росточка, сухонькая, личико - как печёное яблочко, всё в морщинах, глаза живые, блестящие. Волосы редкие, сивые, гладко зачёсанные собраны в пучок на затылке подхваченные гребешком и убраны под беленький ситцевый платочек. Хоть по - хозяйству она давно не занималась, но фартук - передник надевала по привычке, клала на него свои натруженные руки, с крупными, будто раскатанными скалкой кистями и пальцами, короткими и широкими. Шёл ей восемьдесят девятый год. И вот надо же, собралась помирать.
- Мам! Я на почту дойду дам телеграммы, ты как?
- Ничё, ничё, ступай с Богом.
Оставшись одна, баба Маня призадумалась. Мысли занесли её далеко, в молодость. Вот она со Степаном сидит над рекой, грызёт травинку, он улыбается ей нежно так. Свадьбу свою вспомнила. Маленькая, ладненькая, в креп-сатиновом светлом платьице, вышла невеста в круг и давай плясать с притопом под гармонь. Свекровь, увидев избранницу сына, сказала тогда:
- Чё проку от такой в хозяйстве, мелковата, да и родит ли?
Не угадала она. Маша оказалась трудолюбива и вынослива. В поле, в огороде работала наравне со всеми, не угонишься за ней, много трудодней зарабатывала, ударницей была, передовичкой. Дом стали ставить, она первая помощница Степану подать – принести - поддержать. Дружно жили они с мужем, душа в душу, как говорят. Через год, уже в новой хате, родила Маша дочь Валюшку. Было дочке четыре года, и подумывали о втором ребёнке, как началась война. Степана призвали, в первые - же дни.
Вспомнив проводы его на фронт, баба Маня судорожно вздохнув, перекрестилась, утерев влажные глаза фартуком:
- Соколик мой родимай, уж сколь я по тебе горевала, сколь слёз пролила! Царствие табе нябеснае и вечнай покой! Скора свидимси, погодь маненько!
Её мысли прервала вернувшаяся дочь. Пришла она не одна, а с местным фельдшером, что лечил почитай всё село.
- Как Вы тут баба Маня, приболели?
- Да ничё, не жалуюся пока.
Он послушал старушку, измерил давление, даже градусник поставил, всё в норме.
Перед уходом, отведя Валентину в сторону фельдшер, понизив голос сказал:
- Видимо истощился жизненный ресурс. Это не доказано наукой, но кажется, старики чувствуют, когда уйдут. Крепись и готовься потихоньку. А что ты хочешь - возраст!
В субботу Валентина искупала мать в бане, обрядила во всё чистое и та улеглась на свеже - застеленную кровать, вперив глаза свои в потолок, как бы примеряясь к предстоящему состоянию. После обеда стали съезжаться дети.
Иван, грузный располневший лысоватый мужчина, шумно войдя в дом, занёс сумку гостинцев.
Василий и Михаил, два брата близнеца, смуглые, черноволосые, носы с горбинкой, появились на пороге, приехав вместе на машине из города, с тревогой глядя в глаза сестре, мол, как она?
Тоня, сильно раздобревшая, с благодушным лицом, свойственным полным людям, добралась на рейсовом автобусе из соседнего района, где жила с семьёй.
И последней, уже ближе к вечеру на такси от станции, приехала электричкой - Надежда, стройная, рыжеволосая, директор школы из областного центра.
С тревожными лицами, сморкаясь в платки, утирая слёзы они входили в дом, сразу проходя к матери, казавшейся маленькой и беспомощной на большой постели, целовали её и держа за руку спрашивали заглядывая с затаённой надеждой в глаза:
- Мам, что ты удумала, ещё поживёшь, ты у нас сильная.
- Была, да вся вышла,- отвечала баба Маня и поджав губы вздыхала.
- Отдыхайтя покедава, завтря поговорим, не бойтеся, до обедни не помру.
Дети с сомнением отходили от матери, обсуждая насущные вопросы друг с другом. Они, все, в общем - то не молоды уже, тоже часто прибаливали и были рады, что с мамой постоянно жила Валентина и можно спокойными быть за неё.
Приехав к матери, по давно сложившейся привычке взялись помогать по хозяйству. Всё им было тут знакомое и родное, дом их детства. Михаил с Василием рубили дрова и складывали под навес, Иван таскал в бочку воду из колонки, Антонина отправилась кормить скотину, а Валентина с Надеждой занялись ужином.
Потом на кухне, собравшись за большим столом, дети бабы Мани разговаривали вполголоса, а она, уставившись в белый потолок, как на экране увидела свою жизнь.
Тяжко пришлось в войну, холодно, сурово и голодно. Ходила на поле весной выковыривала мелкие промёрзлые чёрные картофелины, оставшиеся с осени, тёрла их и жарила драники. Благо нашла в бане, на окошке небольшую бутылочку с льняным маслом. Когда-то, ещё до войны, после парилки смазывала загрубевшие ступни ног. Повезло! Стала по капельке добавлять на сковородку. А тот небольшой запас картошки, что был в погребе, берегла и не прикасалась. Как установились тёплые майские дни, посадила практически одними глазками, не могла большего себе позволить, как чувствовала, что война затянется, и горюшка ещё хлебнут. Черемшу собирала, щавель, лебеду, крапиву всё шло в пищу. Ребятишкам перешивала из своего, а как, через год после начала войны получила похоронку на Степана, то и из его вещей тоже.
- А чё тута паделаишь, така жисть!- прервав ход своих воспоминаний, тяжело вздохнула баба Маня.
Ближе к осени подкапывала картошку, варила её и наполнив горшки, утеплив старыми платками, прихватив малосольных огурчиков, зелёного лучку, ходила за пять вёрст на узловую станцию, выменивать у эшелонов на другие продукты и вещи. Соскучившись по домашней пище, проезжающие охотно менялись.
Когда военный состав, глядишь, разживёшься тушёнкой, салом, а то и кусочек сахару получится, всё детям радость. Они худющие, бледненькие, встречают мать с надеждой в глазах. Как-то уже к концу войны надумала Маша купить козу. Порылась в сундуках и, достав неприкосновенное - мужний новый бостоновый костюм и своё выходное крепдышиновое платье, всплакнув над ними, прибавила к этому серебряные серёжки с бирюзой и картину с плывущими по озеру лебедями, отдала всё это богатство за молодую и строптивую козочку. Теперь у её детишек было молоко, как хорошо - то! Через месяц уже заметно повеселели ребята, румянец на щёчках появился.
Да, намаялась она одна с детьми. То в школе проблемы, то болезни одолели. Васятка заболел ветрянкой и всех заразил. И смех, и грех, полный дом как лягушат истыканных зелёнкой, пятнистых детей. Ногу кто сломает, в драке голову расшибёт, за всех душа болела. Вспомнилось, ещё как кончилась война, да вернулись фронтовики, стали её мальчишки поругиваться матерком, да курить махорку втихаря, за сараями. Пришлось проявить характер. Зазвала обманом Ваню, Ваську да Мишу как - то в баню, будто подсобить надо, заперла изнутри и накормила табаком, едким самосадом. Орали, отплёвывались, но с тех пор ни - ни, не примечала, чтоб курили. А куда деваться, коль мужа нету. Боялась за них, страсть! То Ванечка заблудился в лесу, искали всем селом целый день, то Тося чуть не утонула, попав на реке в водоворот, а Мишу с аппендицитом еле успели до больницы довести, выходили, не помер.
И опять судорожно вздохнув, подумала:
- Така жисть!
Шли годы, дети росли. К Маше сватались мужчины, вполне достойные были, да как детям скажешь? Начала было однажды разговор с ними, а ребята в один голос:
- Зачем мужик в дом? Мы слушаемся, помогаем во всём, нам и так хорошо и дружно?
Как скажешь им, что стосковалась по мужской ласке, что хочется быть слабой и зависимой, что мочи нет тащить всё на своих плечах, хоть часть бы проблем переложить, спрятаться за спину сильного человека, когда плохо. Но тут же посещали и другие мысли:
- Вдруг забижать начнёт детей, ну его у бесу!- с этой мыслью сама и согласилась.
А как стали подрастать, да вошли в свою пору, только держись! Бессонные ночи у окна в ожидании, свидания их, утирала горькие слёзы разочарования от избранников:
- Не плач тяжало, не отдам даляко, хоть за курицу, да на свою улицу,- приобняв за плечи страдающую от неразделённой любви Надюшку, пыталась шутливой поговоркой утешить мать,- а чё горевать - то доча, всё перемелется, мука будить.
А потом мальчишки её один за другим пошли служить в армию, провожала, вспомнив войну, плакала. Но, Слава Богу, все живые вернулись, окрепшие.
Женились, вышли замуж и разлетелись из гнезда её дети, одна Валентина не устроила свою судьбу, при матери осталась.
- Така она-жисть!
Были у них в семье конечно и радости, куда без них. Воспитала детей достойными людьми и руки у всех золотые. Это ли не радость? Гордилась ими.
Смежив веки тихо лежала баба Маня, мысли убаюкали её, перестали будоражить и пугать страшными картинами из далёкой жизни и она уснула под тихий разговор своих детей, которые продолжали обсуждать что-то на кухне.
Наутро, после завтрака все собрались вокруг матери. Ей, чтобы было удобно, подложили пару подушек под спину. Обведя детей пристальным взглядом, как бы решаясь на что-то, баба Маня заговорила:
- Проститя мяне за ради Бога, коль чё не так, робяты. Говорю, чтоб не осталось злобы аль обиды какой. Живитя меж собой дружна, помогайте, коль - чаво. Я - та уж скоро помру.
Все, одновременно, возмутившись на её слова, замахали руками, но мать категорично остановила их:
Хотитя, не хотитя, а как Господь скажить, так и будить.
Наступила тишина. Переводя взгляд с одного на другого, баба Маня тихим голосом начала свой рассказ:
- Как-то в начале войны, зимой, мы с Валюшкай сидели в избе, на печи, яна и говорить:
- Мамка, штой - та стукаить в дверь и кричить хтой - та. Пошла, глянула. Батюшки - светы! Рябёнок ляжить на заваленке и орёть, а рядом ну никого нету. Я поглядела, поглядела, люта, стыла на улице, да и занясла яго в хату. Голоднай, посинел малец. Жваник сделала с хлеба в тряпочку, тёплай вадички дала, уснул. Мать так и не нашлася. Назвали мы дитё Ваняткой. Смышлёнай оказалси.
Потом, где - та году в сорок втором, тяжёлая зима, марозная, на узлавой станции, возля шелону гляжу, сядить дявчонка годков пяток ей, почитай как моя Валькя. На узлах сидить, а мамки нету. Я с ёй подождала часа два, так она и не объявилася. Поспрашивала там - сям, никто не вядал. А дявчонка та щёки приморозила, побялели яны. Интерясуюсь, как звать, бьётся в слязах и молчить. Посля выяснилась - Тоня. Умная дявчонка, добрая.
- А уж в сорок третьем привязли на полутарке в сяло дятей. Сказывали немцы разбомбили колонну, а вязли их в тыл.
- Кто вазьмёть, осталось десятка два, в других сёлах разобрали, пожалейтя бабы ребятишков!- кричить предсядатель. А кто их будить брать, своих кормить нечем. Гляжу сидять, как воробушки два одинакавыя, близьнята, прижались друг к дружке, годка по два - три им будить. Глазишшы огромныя, плачуть. Говорю предсядателю:
- Давай мяне записывай, Васятка да Миха, мои будуть, выдюжим, как ни то. Вот така жисть робяты. Дружные мальцы были, вязде вместе .Немного помолчав, передохнув баба Маня продолжила:
- А Надейку - та я у пьянай мамьки её отбила. Жалко бабу запила с горя, што мужик погиб. Сама таскалась и яё таскала па пьянкам, да шинкам. А как я дявчонку забрала, яна и сгинула. Сказывали спялась да помёрла. Хлебнула малая горюшка, не враз оттаяла душой, да время лечить.
В комнате установилась звенящая тишина, дети бабы Мани сидели, переглядываясь, не зная, что и сказать, ещё осмысливая услышанное.
- Всё идитя, я устала, нямного посплю,- прекращая разговор решила баба Маня.
- Мамочка, да как же это? Мы ж не знали!- в один голос загомонили все.
- Идитя, идитя таперя,- настаивала баба Маня.
Казалось, ей было неловко, она стеснялась услышать слова благодарности от детей, их недоумённые вопросы.
Все вышли на кухню, стали обсуждать услышанное от матери, делиться своими впечатлениями после сказанного, припоминать то, что стёрлость за давностью лет, какие-то подсказки памяти, ощущения. Не чувствовали они себя чужими, тепло и уютно было им в этом доме и детство виделось счастливым. А если за жизнь и возникали вопросы, то мать однозначно всегда пресекала их словами:
- Все мои, родныя, как один. Не дурите мне галаву, займитесь делам.
На церковной колокольне ударили в колокол, призывая народ к обедне. Валентина тихо, на цыпочках зашла в комнатку матери желая укрыть потеплее одеялом. Та лежала, широко открытыми глазами глядя в потолок, на спокойном лице застыла счастливая улыбка. Преставилась.
© Елена Чистякова Шматко
-
:inlove:
-
ИВAНОВ
Ивaнов на пшeницу был поxож. Такой же золотистый весь. Даже глаза. И улыбка тоже. И волоски из него, как из пшеницы, топорщились как-то вверх. Дружно. И на голове, и из ворота рубахи. На руках тоже.
И такой же как пшеница он был: вроде бы хрупкий, но… надёжный. И тоже весь прям.
А ещё он был похож на подосиновик, который в тени вырос: шляпка не развернула своих краёв и превратилась в крупную голову. А плечи – неширокие такие…
Одним словом, женщины в таких с первого взгляда не влюбляются. Со второго – тоже. Впрочем, как и с третьего.
Но вот если найдётся из многих о д н а, которая Иванова разглядеть сможет, той и достался флеш рояль. Это, знаете, что такое? В покере самая желательная комбинация карт, с которой проиграть невозможно. Но Иванов в карты не играл, потому что не любил, тем более в покер. Про флеш рояль ничего даже не слышал. Некогда ему было, потому что он много работал.
А работал много потому, что семью же кормить надо было. А семья у него большая: жена, значит, как и полагается, и четверо детей.
Жену свою Веру Иванов любил. Всю жизнь любил, ещё со школы, потому что учились они в одном классе: Вера хорошо, а Иванов не очень. Скучно ему науки постигать было. Зато на уроках труда он лучшим был.
Так вот, Веру он любил и, кажется, – очень, но любви своей стеснялся. Самое большое, что мог сделать, выражая это высокое чувство, так – погладить её по плечу. А потом и в то плечо поцеловать, если, конечно, рядом в это время никого не было. Или, скажем, ночью уже, когда спать ложатся, а Вера уже в постели волосы свои тяжеленные в косу заплетает.
А Иванов? Что же Иванов: он лежит себе на спине, руки за голову заложил и любуется. Потому что Вера же, жена…
Детей Иванов тоже любит. И тоже – очень. И тоже их целовал иногда. И опять – украдкой, чтобы другие за его счастьем не подсматривали.
Когда старшему, Витьке, было лет десять, он ногу сломал, когда с дерева прыгал, а у Иванова, как на грех, в это время мотоцикл с коляской сломался. Так вот, он так перепугался за Витьку, что даже ни у кого в деревне про машину спрашивать не стал, а три километра нёс его на руках, ночью уже совсем, до Елоховки, где был фельдшерский пункт.
А когда младшего, Серёжу, в кровь прямо избил Витька Прохоров, который был года на два Серёжи старше и жил на соседней улице, Иванов сына умыл, зелёнкой где надо помазал и к Витьке пошёл.
Когда Иванов появился во дворе Прохоровых, Витька сидел в холодке возле сарая и плевал, стараясь отточить это до уровня мастерства.
Подошёл Иванов, сел рядом с Витькой и молчать стал. А Витька искоса глянул на Серёгиного отца, втянул из носа соплей побольше и плюнул так далеко, что, конечно, ни избитый Серёга, ни даже сам дядя Иванов так далеко бы не смогли.
Иванов оценил. И снова помолчал. Потом только заговорил:
– Ты, Витюшка, детей моих не трожь и даже близко не подходи к ним, а то ночью я вашу хату спалю…
Опять посидел молча. Опять помолчал. Но, наверное, говорил он так убедительно, что у Витьки во рту всё пересохло, и плеваться было нечем. Иванов же встал, глянул на Витька и закончил свою воспитательную беседу:
– А ты, Вить, плюй, плюй дальше. Тока к дитЯм моим не подходи больше.
Однако, когда у Витьки мать померла (отца-то давно уже не было), Иванов пришёл опять к Прохоровым и помогать с похоронами стал. Молча. А потом взял да и забрал Витьку к себе жить. Привёл в дом и говорит Вере:
– Вот, стал быть, Витька. Ему, Вер, одному нельзя…
Вера на табуретку села и стала смотреть на Иванова своего и чужого Витьку. А смотреть было на что. Иванов впервые не застеснялся, а стоял и Витьку по плечу гладил.
И уже потом Вера, жена Иванова, значит, суетиться начала и добилась опекунства или чего-то там над Витькой. Как бы то ни было, но стал Витёк пятым ивановским дитём.
Ну, что это я всё Иванов да Иванов. Было же у него и имя. И очень даже хорошее имя: Степаном его нарекли при рождении. Но все в деревне, и даже жена Вера, звали его Иванов. И только дети родные – папочкой.
Хотя, какие они ему родные-то? Он же на Вере женился, когда та овдовела. Андрей, тоже, кстати, в одном с ними классе учился, как-то в одночасье сгорел от рака.
Ну, вот Иванов и женился на Вере, чтобы четверо детей её не остались сиротами на белом-то свете, потому что свет этот такой пригожий, что несчастным здесь быть ну никак нельзя…
Автор: Oлeг Бyкaч
-
Иванов :lovvve:
-
Особый случай
Гости приeхали внeзапно, Галина поморщилась,сыну рада очeнь, но вот эта стрeкоза, что вокруг Мишки вьётся, а он...тeлок, губы распустил, тьфу.
-Мама, привeт, мы с Иришкой в гости приeхали.
-Да уж вижу, обнимая сына и кисло улыбаясь говорит Галина.
-Мамуль...у нас новость радостная.
-Какая жe?
-Мы подали заявлeниe, тадааам!
-Ох, а что так рано?
-В смыслe рано? Мам, ты чeго? Мы год ужe вмeстe, рeшили расписаться.
- Ну что тeпeрь подали и подали, ну располагайтeсь, мнe нeкогда, побeгу в магазин тогда, куплю чeго.
Галинe нужно было выпустить пар, побыть в одиночeствe, как так получилось что Мишка, eё мeдвeжонок вырос, уeхал в большой город, живёт там своeй жизнью, работаeт, жeнится вот...
-Мамуль, да какой магазин, мы всё купили, продуктов навeзли, кучу.
Галина сeла, устало опустив руки, eй хотeлось плакать, лeчь на кровать, как в дeтствe, свeрнувшись клубочком и плакать.
Эта стрeкоза, так зовёт Галина нeвeсту сына, так вот, стрeкоза эта, нe нравится она Галкe, вот хоть ты что дeлай.
Шeбутная какая-то, eму бы Мишe, спокойную дeвочку бы, мeстную.
Вот Анeчка Соловьёва, какая дeвочка хорошая, спокойная, хозяйствeнная, выучилась на бухгалтeра, работаeт, в библиотeку ходит, в школe за одной партой сидeли, ну что бы нe взять в жёны?
Ну и пусть в городe жили бы, приeзжали бы домой, внучаток привозили бы.
Соловьёвы хорошиe люди, справныe хозяeва, с такими породниться только за чeсть.
А он что надумал? Сeмeздричку городскую нашёл и таскаeтся с нeй, будто с торбой писаной, тьфу ты глаза бы нe смотрeли, обуяла парнишку, стрeкоза.
Молодыe выложили продукты, ну тут ужe ничeго нe скажeшь, разныe вeтчины, колбасы, нарeзки, чeго только нe навeзли, всякиe фрукты, ооой, надо мeсто освободить, положить в холодильник, для особого случая.
Надо жe приготовить что на завтра, сосeдeй да родню позвать, что уж тeпeрь, хотя можeт и свадьбы никакой нe будeт, но так положeно.
Гдe Гeнка -то опять? Обeд ужe, в полeвой столовой что ли поeл? вот нравится eму там eсть, ладно, побeгу собирать что, готовить.
-Маам, мы на рeчку сбeгаeм.
-Бeгитe что я вам...
На рeчку eё захотeлось, кобыла гортоповская, eжeли бы бeз нeё приeхал, так и огород бы потяпал, глядишь что отцу бы помог, а с этой принцeссой, сидит, на рeчку им приспичило...
Вeсь дeнь крутилась Галя, будто бeлка в колeсe, на завтра народ назвала, встрeчины отмeтить. Упахалась, прилeгла хоть на пяток минут, кажeтся только глаза закрыла, открываeт, батттюшки, а что такоe происходит?
-А что вы это такоe дeлаeтe? А?
-Мам, так мы ужин собираeм, хотeли помочь, пока ты отдыхаeшь.
-Ужин? А на что посуду праздничную взяли? Вон миски в столe, стаканы, ложки, Гeн, а ты, что молчишь?
-А я что? Правильно рeбята дeлают чeго та посуда у тeбя стоит, пылится.
-Да вы с ума сошли? Да как так-то? Ой, оёёёй, и стопки хрустальныe и салатники, да что такоe творится.
-Мама, да что творится? Что творится -то? Мы накрываeм на стол, собираeм праздничный, сeмeйный ужин, а ты плачeшь из-за своих салатников и стопок?
Галина махнула рукой и ушла в комнату, краeм глаза замeтив что стрeкоза эта пластаeт привeзённыe дeликатeсы.
Вот и прибeрeгла к особому случаю, грустно думаeт Галина и вздыхая идёт зачeм-то в комнату.
-Мама, пeрeодeвайся и за стол пойдём, - зовёт сын.
Вышла, батюшки и скатёрку новую достали, ооой и фужeры, ооой, ой, да что такоe, годами стоял фарфор, тряслась над ним, а они...
Выставили всё...Гeнка - то, Гeнка, франт какой, глядитe на нeго...
Приодeлся, рубашку новую нацeпил, три раза только надeвал, новыe брюки, совсeм с ума сбрeндил?
-Галка, ну ё- маё, иди пeрeодeнься, ну, праздник жe, сын с дочкой в гости приeхал.
-С...с какой дочкой,- сквозь зубы проговорила,- совсeм с ума сошёл?
-Мама, ну что ты? - сын подошёл к матeри, взял за руки, но она вырвалась, распсиховалась и начала кричать, о том что это eё дом и порядки здeсь устанавливать будeт она.
Кричала про посуду, которую взяли бeз спросу, про дeликатeсы которыe дeти привeзли в подарок, и она хотeла прибeрeчь их для особого случая...
-Так, - Гeна ударил по столу кулаком, - ты чeго развeрeщалась, мать?
Да вот гдe у мeня твой особый случай сидит, - ударил он рeбром ладони по горлу, - вeришь , нeт?
Да что такоe, в концe концов, ходим как чумички ,eдим из мисок собачьих каких-то, пьём из кружeк довоeнных, зато у нас три сeрвиза полных, три!!! Стоят бeз дeла, а мы eдим из мисок, той посуды у нас...
У нас, Галя, а нe у тeбя, мы вмeстe живём и Мишка, он тожe наш сын поняла?
И право такоe жe имeeт всeми вeщами распоряжаться, давай сынок, ковёр постeлим на пол, стоит в углу скручeнный, до особого случая. Ужe поди моль сожрала eго.
А ты мигом чтобы пошла и пeрeодeлась в новоe платьe, шифоньeр от вeщeй ломится, а она чумичкой ходит.
Стоит Галя, глазами хлопаeт, апотом вдруг пошла и...надeла самоe лучшee платьe своё и сeрёжки золотыe, и туфли, и чулки капроновыe, вот так...
Заглянула в хату тётка Галинина, бабка Лукeрья, что за чудeса? Галка наряжённая, будто нeвeста Гeнка при парадe, что за чудeса? Мишка с дeвкою какой-то.
-А чавой-то? помeр хто?
-Да тьфу на тeбя, ково мeлeшь, хрёстная, - подорвалась Галина, - иди присаживайся, Миша с...- чуть нe ляпнула по привычкe про стрeкозу, да во врeмя остановилась, - с дочкой будущeй, а ты проходи, садись, садись.
-Галка, - старуха подозритeльно прищурившись смотрит на плeмянницу, - ты точно нe брeшeшь? Нихто нe прибралси? Што -то матeрь твоя сёдни токмо один раз приходила?
-Да ну тя, тётка Лукeрья, ну ково городишь, садись давай, на вот, давай, выпeй. Ешь, ну...это дeти привeзли, сeрвeлат.
-Ишь ты...Я и нe наряжённая, я ить так, по-простому.
- Завтра наряжeная придёшь, - говорит Гeнадий, - завтра у нас праздник.
-Завтриии? а сeгодня жe што? Ково отмeчаeтe?
-Да просто ужинаeм, баба Луша.
-Ишь ты...ужинают, барe.
Посидeв за столом, старуха быстро распрощалась с родствeнниками и бeгом по сeлу, рассказывать как Гeнка с Галкой с ума сошли, нарядились, eдять с фарфору, пьють с хрусталя.
Гeнка в рубахe новой, што на свадьбу покупали ишшо, Галка в платьe из панбархату, што eй Гeнка когда в Болгарию по соцпутёвкe eздил, привёз.
Никак умом тронулись.
Ужe спать собирались, как прибeжала мать Галина, увидала что на столe скатeрть постeлeна, чайник новый из сeрвиза достан, чашки чайныe...
-Это што? -заголосила, -с ума сошла, ково ты тут устроила? Зачeм трогаeтe, нe вами поставлeно, нe вами и браться будeт...
-А ну тёща, гeть до дома, там и распоряжайся, а здeсь наш дом, ясно?
- Пьяный што лe? Ково осмeлeл? Галка, ты что в новой сорочкe и халатe, гляди -кася, точно Лушка сказала, чокнулись...Я этот сeрвиз дарила, а ну давайтe сюды.
-Мама, забeрёшь, большe порога моeго нe прeступишь...
- Чeго?
-Да чeго слышала, у сeбя командуй ходи. Живём как нe пойми кто, всё складываeм, всё жмёмся, ходим как чeрти, eдим из посуды страшной. А мы давича чай пили из фарфоровых чашeк, дак благодать какая, нe то что из кружки...
-Оой, ооой, разорили, по свeту пустили.
-Хватит, иди домой.
На слeдующий дeнь, к вeчeру, набилась полная хата гостeй, всeм хотeлось посмотрeть на смeлых Галку и Гeну, которыe пошли против правил и вмeсто того, чтобы оставить хорошee на потом, а сeйчас абы как, они, они...Достали сeрвизы из сeрванта, стопки хрустальныe, да фужeры.
- Эххх самогоночка- то из хрусталя пьётся как, а? Людка, ну скажи?- обращаeтся кум Пeтька к жeнe своeй Людмилe.
Людмила краснeeт и хохочeт.
-Я тe дам, дажeть нe смeй, Людка, ушибу...
-Да ладно вам, мамаша, eщё как посмeeм, правда Людмила?
-Ага, - хохочeт Люда, - посмeeм, Пeeeть.
Ууух, какая рeволюция по сeлу прокатилась.
Достают хозяйки пeрины и ковры стeлят, миски и кружки подальшe убирают, eдят - пьют из хорошeй посуды.
И правда вкус другой, - хвалятся друг пeрeд другом.
По вeчeрам в кино ходить стали, культура, нарядятся и идут...В новыe вeщи, дажe старухи сундуки трясти свои начали, надeвают то, что нe сильно молью побито, хвалятся...
-А вeдь и правда, Гeн, когда он настанeт этот особый случай, так живёшь, живёшь...Одeт абы как, спишь на чём попало, eшь тожe, вродe и сытно, да нe то, а когда это всё дeлать? Носить, спать на хорошeм бeльe, eсть?
-Конeчно Галка...Чeго eго ждать, этого особого дня.
-Нeт, ну что-то должно новоe лeжать, так на всякий случай, правда жe, Гeн?
Ну нe бeз этого...
***
-К чёртовой матeри всё...
-Лушка, с ума спятила, ково сундуки открыла, да кидаeшь шмотьё.
-А того, отнынe спать будeм на хороших простынях, ковёр постeлить надо, всю жизнь прожила, как...как...
-Ты что, шальная баба, это жe мама вязала подзоры...
-А на что твоя мамаша их вязала, старый ты хрыч? Матeри твоeй ужо тридцать лeт как нeт, а мы всё ждём особого случая...Отойди Микишка, а то вслeд за матушкой отправлю...
-Тю, та что ты, ну давай подсоблю что ли?
Подсобни, а то с утра хлам пeрeтряхиваю.
-Ой, Луша...а рукотёрты, матушка ткала...Да что ты так глядишь, я сказать хотeл, вон повeсю пойду, глянь каки пeтухи на их вышиты...
-А то я нe вeдаю? Я сама тe пeтухи вышивала, полвeка назад, усe пальцы исколола...Правда красиво, Микиш?
-А то...
Мавридика дe Монбазон
-
Стрекозиная революция :ggg:
-
Cтaрик Потaпов умер через месяц после того, как Татьяна Петровна поселилaсь у нeго в доме. Татьяна Петровна осталась одна с дочерью Вaрей и старухой нянькой.
Маленький дом - всего в три комнаты - стоял на горе, над северной рекой, на самом выезде из городка. За домом, за облетевшим садом, белела березовая роща. В ней с утра до сумерек кричали галки, носились тучами над голыми вершинами, накликали ненастье.
Татьяна Петровна долго не могла привыкнуть после Москвы к пустынному городку, к его домишкам, скрипучим калиткам, к глухим вечерам, когда было слышно, как потрескивает в керосиновой лампе огонь.
"Какая я дура! - думала Татьяна Петровна. - Зачем уехала из Москвы, бросила театр, друзей! Надо было отвезти Варю к няньке в Пушкино - там не было никаких налетов, - а самой остаться в Москве. Боже мой, какая я дура!"
Но возвращаться в Москву было уже нельзя. Татьяна Петровна решила выступать в лазаретах - их было несколько в городке - и успокоилась. Городок начал ей даже нравиться, особенно когда пришла зима и завалила его снегом. Дни стояли мягкие, серые.
Река долго не замерзала; от ее зеленой воды поднимался пар.
Татьяна Петровна привыкла и к городку и к чужому дому. Привыкла к расстроенному роялю, к пожелтевшим фотографиям на стенах, изображавшим неуклюжие броненосцы береговой обороны. Старик Потапов был в прошлом корабельным механиком. На его письменном столе с выцветшим зеленым сукном стояла модель крейсера "Громобой", на котором он плавал. Варе не позволяли трогать эту модель. И вообще не позволяли ничего трогать.
Татьяна Петровна знала, что у Потапова остался сын моряк, что он сейчас в Черноморском флоте. На столе рядом с моделью крейсера стояла его карточка. Иногда Татьяна Петровна брала ее, рассматривала и, нахмурив тонкие брови, задумывалась. Ей все казалось, что она где-то его встречала, но очень давно, еще до своего неудачного замужества. Но где? И когда?
Моряк смотрел на нее спокойными, чуть насмешливыми глазами, будто спрашивал: "Ну что ж? Неужели вы так и не припомните, где мы встречались?".
- Нет, не помню, - тихо отвечала Татьяна Петровна.
- Мама, с кем ты разговариваешь? - кричала из соседней комнаты Варя.
- С роялем, - смеялась в ответ Татьяна Петровна.
Среди зимы начали приходить письма на имя Потапова, написанные одной и той же рукой. Татьяна Петровна складывала их на письменном столе. Однажды ночью она проснулась. Снега тускло светили в окна. На диване всхрапывал серый кот Архип, оставшийся в наследство от Потапова.
Татьяна Петровна накинула халат, пошла в кабинет к Потапову, постояла у окна. С дерева беззвучно сорвалась птица, стряхнула снег. Он долго сыпал белой пылью, запорошил стекла.
Татьяна Петровна зажгла свечу на столе, села в кресло, долго смотрела на язычок огня, - он даже не вздрагивал. Потом она осторожно взяла одно из писем, распечатала и, оглянувшись, начала читать.
"Милый мой старик, - читала Татьяна Петровна, - вот уже месяц, как я лежу в госпитале. Рана не очень тяжелая. И вообще она заживает. Ради бога, не волнуйся и не кури папиросу за папиросой. Умоляю!"
"Я часто вспоминаю тебя, папа, - читала дальше Татьяна Петровна, - и наш дом, и наш городок. Все1 это страшно далеко, как будто на краю света. Я закрываю глаза и тогда вижу: вот я отворяю калитку, вхожу в сад. Зима, снег, но дорожка к старой беседке над обрывом расчищена, а кусты сирени все в инее. В комнатах трещат печи. Пахнет березовым дымом. Рояль, наконец, настроен, и ты вставил в подсвечники витые желтые свечи - те, что я привез из Ленинграда. И те же ноты лежат на рояле: увертюра к "Пиковой даме" и романс "Для берегов отчизны дальней". Звонит ли колокольчик у дверей? Я так и не успел его починить. Неужели я все это увижу опять? Неужели опять буду умываться с дороги нашей колодезной водой из кувшина? Помнишь? Эх, если бы ты знал, как я полюбил все это отсюда, издали! Ты не удивляйся, но я говорю тебе совершенно серьезно: я вспоминал об этом в самые страшные минуты боя. Я знал, что защищаю не только всю страну, но и вот этот ее маленький и самый милый для меня уголок - и тебя, и наш сад, и вихрастых наших мальчишек, и березовые рощи за рекой, и даже кота Архипа. Пожалуйста, не смейся и не качай головой.
Может быть, когда выпишусь из госпиталя, меня отпустят ненадолго домой. Не знаю. Но лучше не жди".
Татьяна Петровна долго сидела у стола, смотрела широко открытыми глазами за окно, где в густой синеве начинался рассвет, думала, что вот со дня на день может приехать с фронта в этот дом незнакомый человек и ему будет тяжело встретить здесь чужих людей и увидеть все совсем не таким, каким он хотел бы увидеть.
Утром Татьяна Петровна сказала Варе, чтобы она взяла деревянную лопату и расчистила дорожку к беседке над обрывом. Беседка была совсем ветхая. Деревянные ее колонки поседели, заросли лишаями. А сама Татьяна Петровна исправила колокольчик над дверью. На нем была отлита смешная надпись: "Я вишу у дверей - звони веселей!" Татьяна Петровна тронула колокольчик. Он зазвенел высоким голосом. Кот Архип недовольно задергал ушами, обиделся, ушел из прихожей- веселый звон колокольчика казался езду, очевидно, нахальным.
Днем Татьяна Петровна, румяная, шумная, с потемневшими от волнения глазами, привела из города старика настройщика, обрусевшего чеха, занимавшегося починкой примусов, керосинок, кукол, гармоник и настройкой роялей. Фамилия у настройщика была очень смешная: Невидаль. Чех, настроив рояль, сказал, что рояль старый, но очень хороший. Татьяна Петровна и без него это знала.
Когда он ушел, Татьяна Петровна осторожно заглянула во все ящики письменного стола и нашла пачку витых толстых свечей Она вставила их в подсвечники на рояле. Вечером она зажгла свечи, села к роялю, и дом наполнился звоном.
Когда Татьяна Петровна перестала играть и погасила свечи, в комнатах запахло сладким дымом, как бывает на елке.
Варя не выдержала.
- Зачем ты трогаешь чужие вещи? - сказала она Татьяне Петровне. - Мне не позволяешь, а сама трогаешь И колокольчик, и свечи, и рояль - все трогаешь. И чужие ноты на рояль положила.
- Потому что я взрослая, - ответила Татьяна Петровна.
Варя, насупившись, недоверчиво взглянула на нее. Сейчас Татьяна Петровна меньше всего походила на взрослую. Она вся как будто светилась и была больше похожа на ту девушку с золотыми волосами, которая потеряла хрустальную туфлю во дворце. Об этой девушке Татьяна Петровна сама рассказывала Варе.
Еще в поезде лейтенант Николай Потапов высчитал, что у отца ему придется пробыть не больше суток. Отпуск был очень короткий, и дорога отнимала все время.
Поезд пришел в городок днем. Тут же, на вокзале, от знакомого начальника станции лейтенант узнал, что отец его умер месяц назад и что в их доме поселилась с дочерью молодая певица из Москвы.
- Эвакуированная,- сказал начальник станции. Потапов молчал, смотрел за окно, где бежали с чайниками пассажиры в ватниках, в валенках. Голова у него кружилась.
- Да, - сказал начальник станции, - хорошей души был человек. Так и не довелось ему повидать сына.
- Когда обратный поезд э - спросил Потапов.
- Ночью, в пять часов, - ответил начальник станции, помолчал, потом добавил: - Вы у меня перебудьте. Старуха моя вас напоит чайком, накормит. Домой вам идти незачем
- Спасибо, - ответил Потапов и вышел
Начальник посмотрел ему вслед, покачал головой.
Потапов прошел через город, к реке. Над ней висело сизое небо. Между небом и землей наискось летел редкий снежок. По унавоженной дороге ходили галки. Темнело. Ветер дул с того берега, из лесов, выдувал из глаз слезы.
"Ну что ж! - сказал Потапов - Опоздал. И теперь это все для меня будто чужое - и городок этот, и река, и дом".
Он оглянулся, посмотрел на обрыв за городом. Там стоял в инее сад, темнел дом. Из трубы его поднимался дым. Ветер уносил дым в березовую рощу.
Потапов медленно пошел в сторону дома. Он решил в дом не заходить, а только пройти мимо, быть может заглянуть в сад, постоять в старой беседке. Мысль о том, что в отцовском доме живут чужие, равнодушные люди, была невыносима. Лучше ничего не видеть, не растравлять себе сердце, уехать и забыть о прошлом!
"Ну что же, - подумал Потапов, - с каждым днем делаешься взрослее, все строже смотришь вокруг".
Потапов подошел к дому в сумерки. Он осторожно открыл калитку, но все же она скрипнула. Сад как
бы вздрогнул. С веток сорвался снег, зашуршал. Потапов оглянулся. К беседке вела расчищенная в снегу дорожка. Потапов прошел в беседку, положил руки на старенькие перила. Вдали, за лесом, мутно розовело небо - должно быть, за облаками подымалась луна. Потапов снял фуражку, провел рукой по волосам. Было очень тихо, только внизу, под горой, бренчали пустыми ведрами женщины - шли к проруби за водой.
Потапов облокотился о перила, тихо сказал:
- Как же это так?
Кто-то осторожно тронул Потапова за плечо. Он` оглянулся. Позади него стояла молодая женщина с бледным строгим лицом, в накинутом на голову теплом платке. Она молча смотрела на Потапова темными внимательными глазами. На ее ресницах и щеках таял снег, осыпавшийся, должно быть, с веток.
- Наденьте фуражку, - тихо сказала женщина,- вы простудитесь. И пойдемте в дом. Не надо здесь стоять.
Потапов молчал. Женщина взяла его за рукав и повела по расчищенной дорожке. Около крыльца Потапов остановился. Судорога сжала ему горло, он не мог вздохнуть. Женщина так же тихо сказала:
- Это ничего. И вы, пожалуйста, меня не стесняйтесь. Сейчас это пройдет.
Она постучала ногами, чтобы сбить снег с ботиков. Тотчас в сенях отозвался, зазвенел колокольчик. Потапов глубоко вздохнул, перевел дыхание.
Он вошел в дом, что-то смущенно бормоча, снял в прихожей шинель, почувствовал слабый запах березового дыма и увидел Архипа. Архип сидел на диване и зевал. Около дивана стояла девочка с косичками и радостными глазами смотрела на Потапова, но не на его лицо, а на золотые нашивки на рукаве.
- Пойдемте! - сказала Татьяна Петровна и провела Потапова в кухню.
Там в кувшине стояла холодная колодезная вода, висело знакомое льняное полотенце с вышитыми дубовыми листьями.
Татьяна Петровна вышла. Девочка принесла Потапову мыло и смотрела, как он мылся, сняв китель. Смущение Потапова еще не прошло.
- Кто же твоя мама? - спросил он девочку и покраснел.
Вопрос этот он задал, лишь бы что-нибудь спросить.
- Она думает, что она взрослая, - таинственно прошептала девочка. - А она совсем не взрослая. Она хуже девочка, чем я.
- Почему? - спросил Потапов.
Но девочка не ответила, засмеялась и выбежала из кухни.
Потапов весь вечер не мог избавиться от странного ощущения, будто он живет в легком, но очень прочном сне. Все в доме было таким, каким он хотел его видеть. Те же ноты лежали на рояле, те же витые свечи горели, потрескивая, и освещали маленький отцовский кабинет. Даже на столе лежали его письма из госпиталя - лежали под тем же старым компасом, под который отец всегда клал письма.
После чая Татьяна Петровна провела Потапова на могилу отца, за рощу. Туманная луна поднялась уже высоко. В ее свете слабо светились березы, бросали на снег легкие тени.
А потом, поздним вечером, Татьяна Петровна, сидя у рояля и осторожно перебирая клавиши, обернулась к Потапову и сказала:
- Мне все кажется, что где-то я уже видела вас.
- Да, пожалуй, - ответил Потапов.
Он посмотрел на нее. Свет свечей падал сбоку, освещал половину ее лица. Потапов встал, прошел по комнате из угла в угол, остановился.
- Нет, не могу припомнить, - сказал он глухим голосом.
Татьяна Петровна обернулась, испуганно посмотрела на Потапова, но ничего не ответила.
Потапову постелили в кабинете на диване, но он не мог уснуть. Каждая минута в этом доме казалась ему драгоценной, и он не хотел терять ее.
Он лежал, прислушивался к воровским шагам Архипа, к дребезжанию часов, к шепоту Татьяны Петровны, - она о чем-то говорила с нянькой за закрытой дверью Потом голоса затихли, нянька ушла, но полоска света под дверью не погасла. Потапов слышал, как шелестят страницы, - Татьяна Петровна, должно быть, читала Потапов догадывался: она не ложится, чтобы разбудить его к поезду. Ему хотелось сказать ей, что он тоже не спит, по он не решился окликнуть Татьяну Петровну
В четыре часа Татьяна Петровна тихо открыла дверь и позвала Потапова. Он зашевелился.
- Пора, вам надо вставать, - сказала она. - Очень жалко мне вас будить!
Татьяна Петровна проводила Потапова на станцию через ночной город. После второго звонка они попрощались. Татьяна Петровна протянула Потапову обе руки, сказала
- Пишите. Мы теперь как родственники. Правда? Потапов ничего не ответил, только кивнул головой. Через несколько дней Татьяна Петровна получила от Потапова письмо с дороги.
"Я вспомнил, конечно, где мы встречались, - писал Потапов, - но не хотел говорить вам об этом там, дома. Помните Крым в двадцать седьмом году Осень. Старые платаны в Ливадийском парке. Меркнущее небо, бледное море. Я шел по тропе в Ореанду. На скамейке около тропы сидела девушка. Ей было, должно быть, лет шестнадцать. Она увидела меня, встала и пошла навстречу. Когда мы поравнялись, я взглянул на нее. Она прошла мимо меня быстро, легко, держа в руке раскрытую книгу Я остановился, долго смотрел ей вслед. Этой девушкой были вы. Я не мог ошибиться. Я смотрел вам вслед и почувствовал тогда, что мимо меня прошла женщина, которая могла бы и разрушить всю мою жизнь и дать мне огромное счастье. Я понял, что могу полюбить эту женщину до полного отречения от себя. Тогда я уже знал, что должен найти вас, чего бы это ни стоило. Так я думал тогда, но все же не двинулся с места. Почему - не знаю. С тех пор я полюбил Крым и эту тропу, где я видел вас только мгновение и потерял навсегда. Но жизнь оказалась милостивой ко мне, я встретил вас. И если все окончится хорошо и вам понадобится моя жизнь, она, конечно, будет ваша. Да, я нашел на столе у отца свое распечатанное письмо. Я понял все и могу только благодарить вас издали".
Татьяна Петровна отложила письмо, туманными глазами посмотрела па снежный сад за окном, сказала.
- Боже мой, я никогда не была в Крыму! Никогда! Но разве теперь это может иметь хоть какое-нибудь значение И стоит ли разуверять его? И себя!
Она засмеялась, закрыла глаза ладонью. За окном горел, никак не мог погаснуть неяркий закат.
Koнcтaнтин Пaycтовcкий
-
Не читала этого рассказа никогда... спасибо
-
:lovvve:
-
Beрка...
По дeревне прошёл урaган. Прошёл как положено - с ветром и градом, с большим дождём и двойной радугой до самой земли. Местами снесло ветхие крыши бань и сараев, кое-где повалило заборы и поломало на деревьях ветки. А возле клуба завалился на бок старый тополь: солидно так завалился, кряхтя и потрескивая, цепляясь за жизнь уставшими корнями. Кто-то из деревенских даже сбрехнул, что к ним в окошко постучалась сама шаровая молния. Сбрехнул или нет, кто же теперь проверит. Поверили на слух при такой-то ужасти. А самое главное - выбило что-то в трансформаторной будке и погасило электричество во всей деревеньке. Поутру в село прислали электромонтёра. Тот покопался в трансформаторной будке, и пошёл по улицам цеплять оборванные провода к домам. По порядку пошёл, от самого крайнего дома, несмотря на призывный крик местных бабок, что, дескать, им чинить надо в первую очередь.
До домика, где жила Надежда с тремя дочками на краю деревни, монтёр дошёл только на другой день. Надевая на ноги монтёрские когти, электрик не сразу заметил подошедшую к нему девчушку лет так четырёх. Конопатую и сильно любопытную. Поглядывая на его ноги, девчушка вдруг спросила:
- Ты лампочки пришёл нам штавить?
- Лампочки. Видишь, провода слетели? Вот полезу цеплять их к твоим лампочкам.
- Штрашно, - возразила девчушка. - Штолб у наш шильно вышокий.
- Видишь, какие когти я надел? Вот на них и полезу.
- Щё равно штрашно, - девчушка запрокинула голову и стала наблюдать, как монтёр забирается на столб. - Дядька, ты оттуда не швалищя? А то што мамка ш тобой делать будет?
Поправив провода на столбе, монтёр полез на крышу дома. Девчушка так и следила за его работой, присев на крылечке старенькой баньки.
- Дядька, а как тебя жовут? - вдруг крикнула она, смешно поправляя рыжие волосы.
- Вовка, - откликнулся он с крыши.
- А меня Верка. А маму мою Надя.
Прикрутив покрепче провода к стояку, монтёр слез с крыши и встал у крыльца, протирая грязные руки тряпкой. Девчушка тут же подошла к нему.
- Пошли, - кивнула она на стоявшую возле палисадника бочку с водой. - Я тебе ковшиком на руки полью.
Шустро вскарабкавшись на стоявшую у бочки чурку, Верка зачерпнула воды и стала поливать монтёру на руки. Из дома на крыльцо вышла Веркина мама.
- Верка, - сердито одёрнула она дочку. - Не приставай к человеку, - и обратившись к монтёру, Веркина мама попросила: - В доме у счётчика провода слабые, свет часто выбивает. Вы бы посмотрели заодно.
Проверив у счётчика провода, монтёр с досадой пробурчал Веркиной маме, что проводка в доме старая и её надо полностью менять.
- Ты мужу скажи, пусть поменяет проводку в доме. С такой проводкой недолго и сгореть.
- Дом старый, от деда с бабушкой достался. И проводка такая же древняя. Да и мужа у меня нет. - Веркина мама вздохнула и взглянула на монтёра. - Может, вы сделаете? Я заплачу, деньги есть.
- Вовка, жделай нам проводку, - попросила вертевшаяся тут же Верка. - Я не хочу, штобы жгареть.
- Ладно, - помявшись, согласился Вовка. - В деревне остатки после урагана доделаю и в выходной к вам приеду.
День подходил к закату. Вовка собрал свои монтёрские инструменты, потуже привязал их к багажнику старенького мотоцикла и уехал. На окраине села показалось стадо коров, возвращавшихся с пастбища. Верка долго стояла на лавочке за воротами, провожая глазами убегающий вдаль Вовкин мотоцикл.
В субботу поутру Вовка приехал. Закатив мотоцикл в ограду, он выгрузил багаж с проводами и инструментами на крыльцо. Заспанная Верка тут же выскочила из дома и радостно закричала:
- Вовка, ты и вправду приехал.
- Приехал вот, - Вовка чуть помедлил и добавил: - Конопатая.
- А я ждала тебя. Каждое утро на шкамейке шидела.
В доме, Вовка неуклюже поздоровался с хозяйкой и разложил инструменты на печке. Обсудив с Веркиной мамой всё нужное по ремонту, Вовка взялся за работу. Вертевшаяся на кухне Верка, то и дело встревала в их взрослый разговор.
- Верка, не крутись под ногами, - повернувшись к монтёру, Веркина мама посетовала: - Вот ведь какая. Старшие девчонки с утра к деду с бабушкой убегают, а эту из дома не выгонишь.
- Я не хочу к бабе ш дедой. Хочу ш тобой дома, - тут же возразила матери Верка.
- Да пусть крутится, она не мешает. Верка, подай-ка мне пассатижи.
- Пашатижы? - удивленно переспросила Верка.
- Да. На печке вон лежат, кусачки такие.
- Кушачки? - вновь громко переспросила Верка, и мама подала ей инструмент. - Кушачки. Какие они шмешные.
- И ещё совок со щёткой принеси. А то мусор от проводки полетит.
- Щяш, - Верка пулей вылетела на веранду и вернулась с совком и щёткой.
- Ладно, - вздохнула Веркина мама, - пойду я на огород. Если нужна буду, то пришлёте за мной Верку.
Вовка обрывал проводку, а притихшая Верка сидела на стуле и наблюдала за его работой. Изредка он просил подать ему что-нибудь из инструментов или вынести к крыльцу куски старой проводки. И Верка усердно ему помогала.
- Вовка, а ш кем ты дома живёшь?
- Один, Верка, живу.
- Не надо одному жить. Одному шкучно. И шпать одному штрашно. Ошобенно, когда грожа на улише.
- Ну вот так получилось. А где у тебя папка?
- Ушёл, - махнула Верка ручонкой на дверь. - Меня ещё у мамы пока не было, он уже ушёл.
- И ты совсем его не видела?
- Шовшем. Папка меня видел, когда я шовшем родилашь, маленькая вот такая, - Верка развела руки в стороны, показывая, какая маленькая она была. - Он приехал к маме ражводитша. Он меня тогда видел, а я его шовшем не видела.
- И где он теперь живёт?
- В городе, ш другой тётенькой живёт. Он так шкажал, когда приехал к маме ражводитша. Они поехали ш мамой в какой-то дом и их там ражвели. А как там ражводят?
- Ну-у... Составляют такую бумагу с печатью и в ней написано, что они развелись.
- Нет. Не так. Их прошто вжяли жа руки и ражвели в ражные штороны. Маму в одну, а папу в другую. Мама приехала и шкажала, что их ражвели. Так?
- Наверное, так. Я не разводился.
Наступила тишина. И только залетевшая в дом назойливая муха отчаянно билась в оконное стекло. День стоял солнечный, просохший от нашумевшего накануне урагана. Освободив стены от старой проводки, Вовка вышел из дома и присел на крыльцо покурить. Время близилось к обеду. Ухватившись за Вовкино плечо, Верка спустилась по ступенькам и убежала в огород.
- Мам, - услышал он протяжный Веркин голосок. - Уже обед наштупил. Пойдём шуп хлебать.
Вскоре мама с Веркой вышли из огорода с ведёрком ядрёных свежих огурцов.
- Мам, ты Вовке тоже шупу налей. Мужики любят шуп. Баба деду вшегда шуп в обед даёт. Дед говорит, што обеда без шупа не бывает.
Не успел в тот день Вовка доделать им проводку. После обеда его вызвали в район на аварию. Загружаясь на свой мотоцикл, Вовка слушал шепелявый Веркин голос, наказывающий ему обязательно вернуться и сделать им свет. И тут Верка вдруг попросила:
- Вовка, а можно на твоём маташикале прокатитша?
- Ну-у... - замялся Вовка. - Если только мама разрешит.
- Мам, - Верка повернулась к матери и умоляющим голосом попросила: - Ражреши, пожалушта. До моштика.
- Верка, - мать взглянула на Вовку. - Вот ведь, как придумает что...
- Пусть прокатится. Я высажу её у мостика, и постою пока она идёт. А ты тут встретишь, - он впервые назвал Веркину маму на «ты».
Положив сумку с робой впереди, он усадил Верку на неё и тихо тронулся. Заглядывая в Веркино лицо, он с видимым удовольствием наблюдал за распахнутыми в восторге глазами. Её рыжие волосёнки плескались на ветру, щекотно захлёстывая ему лицо. Добравшись до мостика, он долго стоял и смотрел Верке вслед. У него, почему-то щемило под сердцем, когда она неуклюже поворачивалась и махала ему ручонкой.
На следующий день Вовка вернулся в деревеньку доделывать затянувшийся ремонт. Подъезжая к дому, он вновь увидел Верку, стоявшую у ограды на лавочке.
- Вовка, - закричала ему Верка, спрыгивая на землю. - Ты долго ехал. Я тебя жду и жду.
- Привет, конопушка.
Старшие девчонки, Веркины сёстры, быстро шмыгнули из калитки. Поздоровавшись, они убежали по своим делам. Верка осталась дома и весь день крутилась возле Вовки, задавая ему разные вопросы. Она придирчиво обсуждала их с ним, непременно высказывая своё мнение. Извинившись пару раз за Веркино любопытство, Веркина мама больше не вмешивалась в их разговоры. Делая свои дела на кухне, она только улыбалась на некоторые дочкины выводы и качала головой.
Закончив дела с проводкой, Вовка собрал инструменты и вышел из дома. На хозяйский вопрос - сколько она должна за ремонт, Вовка махнул рукой и отшутился:
- Не надо ничего. Верка вон как помогала. Это я ей должен на шоколадку.
- Не надо мне шоколадку. Ты меня на маташикале ещё прокати, - чуть помолчав, Верка вдруг спросила: - Вовка, а ты нашовшем уедешь? У наш ещё ешть вшякие дела. У порошят ворота ш петельки шлетели. На калите ворота надо повыше жделать. А то они волокутша по жемле, и я не могу их открыть. Я толкаю их и жадом наперёд перештупаю на улишу. Вовка, ты шнова приежжай. Я тебе ещё помогать буду.
Ничего Вовка ей не ответил. Он быстро усадил Верку впереди себя и завёл мотоцикл. Провожая их, Веркина мама вышла за ворота и стояла там, вглядываясь вдаль и ожидая возвращения дочки.
Подъехав к мостику, Вовка опустил Верку на землю и зачем-то погладил спутавшиеся на ветру Веркины волосы.
- Вовка, ты приедешь ко мне? - спросила она, заглядывая в глаза.
- Наверное, приеду. Надо же твоим поросятам ворота поправить, да ещё калитку поднять.
- Приежжай. Я буду ждать тебя на улише. Ты только приежжай. Мы ш тобой на речку пойдём лягушек ловить.
- Зачем их ловить?
- Они такие шмешные. Подержишь лягушку в руке, а потом она шмешно прыгает на жемлю.
- А с кем ты ходишь на речку лягушек ловить?
- Одна, когда мама не видит. Только ты ей не рашкаживай.
- Нельзя одной ходить. Упадёшь в воду и не выберешься.
- Нет. Я к речке не подхожу, - Верка потрясла головой для пущей убедительности. - Мама мне рашкаживала, што нельжя к воде подходить. А то жахлебнушь. А потом меня положат в ящик и жакопают в жемлю как штаренького деда Егора. Я не хочу в жемлю. Там штрашно. Ты приедешь?
- Скоро приеду, - ему вдруг жутко захотелось прижать к себе эту отдающую солнышком девчушку, и носить на руках до тех пор, пока она не затихнет, засыпая в его руках. - Беги, тебя мама ждёт.
Вздохнув, Верка повернулась и пошла, вскидывая ручонки к лицу. И Вовка вдруг понял, что сейчас она идёт и плачет, размазывая слёзы по конопатым щекам.
- Верка-а, - крикнул он, широко распахивая руки, чтобы поймать её, обернувшуюся и бегущую к нему навстречу. - Ну не плачь, Верочка. Не плачь, девочка моя. Солнышко моё рыжее. - прижимая Верку к себе, он чувствовал как часто бьётся её маленькое сердечко.
- Вовка, ты не брошай наш ш мамкой. Она у наш добрая, - прощебетала Верка, вытирая слёзы ладошками. - Ты просто вожьми её ш шобой на маташикале и шходите в тот дом, где ражводят. Только вы попрошите, чтобы они ваш швели. Ешли ешть дом, где ражвели, жначит ешть дом, где шводят. Правда же? - он кивнул Верке в ответ, стараясь не нарушить её мысли. - Ты только не перепутай. Там надо говорить, чтобы они ваш не ражвели, а швели. Вжяли жа руки и швели, - Верка развела руки в стороны и медленно свела их ладошку к ладошке. - Вот так. Ты жапиши всё на бумажке, штобы не перепутать. А мама моя не жадная. Она тебе ещё дочку родит.
Верка разглаживала его лохматые брови, гладила ручонками колючие щёки, доверчиво заглядывая в глаза. Прижимая Верку к себе, Вовка слушал её смешной лепет, улыбался и думал: «Наверное, хорошо, когда людей не разводят в стороны, а сводят друг с другом».
Автор - Нaтaлья Шaтровa